— Тот факт, что занимаемая вами антицерковная позиция еще не совсем опустошила вас, утешителен.

— О, я не намерен обвинять одну лишь Церковь. Сама наша природа устанавливает границы. Мы сознательно накладываем ограничения на мыслительный процесс и устраиваемся в удобной системе упрощений и архетипов. Мы добровольно подгоняем к этим архетипам даже самих себя, чтобы быть в ладу с миром, который соорудили из простых схем и нелюбви к сложности. Голодное бессознательное, однако, часто поднимает бунт.

— Находя выражение в снах.

— В рамках своих возможностей, — сказал Макнайт. — Однако не исключено, мы установили границы даже здесь.

Они дошли до самого сердца Старого города с его нагромождением накренившихся домов и укромных питейных заведений, но улицы были жутковато пустынны и тихи даже по воскресным меркам: ни дребезжания конки, ни стука колес, ни угольщиков, ни лоточников; воинственные воскресные колокола, и те звучали необычно тихо. Люди, если вообще выходили из дома, собирались робкими группками, бросая по сторонам настороженные взгляды, как будто опасаясь, что на них в любой момент могут накинуться, и Канэван заметил, что поубавилось даже бродячих собак, как будто животный мир тоже схлынул. Они свернули на пустынную Норт-бридж.

— Характеристики становятся понятными, когда мы, говоря о разуме, прибегаем к пространственным метафорам, — продолжал Макнайт. — «Вылетело из головы», «сломал голову», «отложилось в памяти». Но ведь чистый разум не имеет пространственного измерения. Даже наше убеждение в том, что разум не может соприкасаться непосредственно с физическим миром, — это добровольно принятое ограничение. Позвольте мне привести один пример. У маленькой девочки есть кукла, которую она обожает. Эта кукла — ее единственная радость в жизни, так как мать умерла, а отец — жестокое животное. И вот соседский грубиян, не стерпев именно этой любви, хватает куклу, раздирает ее на части и расшвыривает по улице. Девочка в отчаянии и плачет целыми днями. Как вы охарактеризуете подобную историю?

— Душераздирающая.

— Да. Невинная девочка приписала личностные качества обычным тряпкам и глине. И конечно, любой компетентный врач сможет доказать, что у куклы никогда не было пульса, что это неразумная материя, что она никогда не была живым существом и, стало быть, никогда не умирала. И все же губительные эмоции девочки нельзя отбросить как вовсе нематериальные. Мы инстинктивно понимаем, что это не так, а доказательством служит метафора, которую вы сами только что использовали, — «душераздирающая».

Канэван задумался.

— Тот же самый компетентный врач, составивший протокол судебно-медицинского исследования куклы, докажет, что сердцу девочки, или моему собственному в связи с этим, не было внесено реального вреда. Кроме учащенного пульса, конечно.

— О, я готов утверждать, что дело обстоит куда серьезнее. Существуют глубокие травмы, которые мы пока не в состоянии оценить точно. Итак, я утверждаю: девочку пырнули ножом, удар которого, хоть сто раз воображаемый, не менее мощный, чем удар тесака мясника, и в состоянии нанести раны, пожалуй, еще более глубокие.

— Это сфера психологии.

— Может быть, если бы девочка была реальна, — сказал Макнайт, — но она вымышлена. Метафизический вымысел моего воображения, плод которого, позволю себе заметить, произвел на вас физическое воздействие. Теперь многократно умножьте это воздействие и спроецируйте на реальность. Приложите к какому-нибудь большому горю и попытайтесь представить себе силу отчаяния. Если утрата куклы может поразить девочку как нож, вообразите себе, каким смертоносным оружием может воспользоваться вполне зрелый человек.

Суммировав все высказывания профессора — об ответственности того, кто видит сны, об измерениях разума, о дьяволе бессознательного, — Канэван, кажется, понял.

— Вы хотите сказать, — с сомнением в голосе спросил он, — что три человека были убиты гневным импульсом?

Он ждал, что Макнайт рассмеется, но ответом ему было пугающее молчание.

— Боже мой. Неужели ирландская девушка? Которая видит сны?

Молчание.

— Вы серьезно подозреваете, что она имеет к этому отношение?

— О, я почти убежден, что да. Вопрос только в том, в какой степени.

— Вы шутите.

Макнайт улыбнулся:

— Я решительно серьезен.

— Но как же? — спросил Канэван. — Как вы можете это утверждать? Ведь нам так мало известно!

Макнайт снова ушел от прямого ответа. Они прошли через залитый кровью вокзал Уэверли, где совсем недавно по воскресеньям начали ходить поезда, но даже на платформах было необычно тихо.

— Мир кажется устойчивым и абсолютным, — сказал он. — Упорно и неизменно реальным. И все же я прошу вас подумать о том, какова в процентном соотношении доля реальности, сконструированная исключительно нашим воображением.

Канэван почувствовал, что его ведут вниз по очередной длинной извилистой тропе, и решил твердо стоять на бесспорных положениях.

— Человек не может ходить по воде, — сказал он, — даже если не осознает, что это вода.

— Да, — засопел Макнайт. — Но только потому, что он безнадежно ограничен, считая себя человеком.

Свернув за главный почтамт, они пошли к улице Ватерлоо-плейс. Старый город, где Канэван не встретил больше ни одной бродячей собаки, остался позади, и он решил, что опасность миновала. Он был слишком расстроен и не мог сосредоточиться на своей вине и даже на жалости.

— Не возражаете, если мы поднимемся? — спросил Макнайт и, не дожидаясь ответа, пошел к лестнице, ведущей на Кэлтонский холм.

Они быстро поднялись и очень скоро оказались на вершине посреди взгромоздившихся здесь готических и греческих памятников.

— Платон говорил, что внутри каждого из нас дремлет неуправляемый дикий зверь, который просыпается, когда мы спим, — заметил профессор, всматриваясь в дорические колонны Национального монумента, незавершенного эдинбургского Пантеона. — И что мостом между миром разума и миром материи является душа.

— Которую вы уже приравняли к воображению.

— Знаете… — сказал Макнайт и помолчал, раскуривая трубку. — Всю жизнь я хотел найти этот мост. Я хотел верить в воображение такой силы, чтобы оно было способно разорвать все оковы и снести все препятствия и барьеры. Я всегда воспринимал его как нечто совершенное по красоте, наделенное божественной силой. Но я помнил о диком звере, и вот мне интересно…

Минуту они смотрели на облако, принявшее форму головы дьявола, который решил проглотить солнце, но оно тут же расплылось.

— Не возражаете, если мы еще поднимемся? — спросил Макнайт.

Канэван пристально вгляделся в пустоту воздуха:

— На небо?

Но Макнайт уже спускался по лестнице, и Канэван попытался скрыть испуг. Если этой прогулкой профессор и преследовал какую-то цель, то ирландец все еще не понимал какую.

Они обошли дворец Холируд с его марширующими караулами и уличными фонарями, увенчанными золотыми коронами, и двинулись через пустынный парк.

— Скалы Сэлисбери, — сказал Макнайт, указывая на конечную цель их путешествия. — Место рождения геологии.

Они решили не осматривать угрюмые вершины, где Джеймс Хаттон впервые сформулировал свою теорию о том, что пирогенные скалы имеют вулканическое происхождение и намного старше любого библейского календаря, и наконец Канэвана осенило: профессор целенаправленно провел его по маршруту истории человеческого разума — от маски современности через Средние века и Древнюю Грецию к обнаженному лику первобытной истории; пожалуй, по единственному в мире городу, где такое было возможно за одну воскресную прогулку. Они поднялись по скалистой тропе, носившей название Радикальной.

— Если снять все слои разума, — сказал Макнайт, хватая воздух ртом, — обнажатся те, где обитает первобытная душа. Мы ищем в наших чистых инстинктах Бога, но на самом деле боимся найти там дьявола.

Они остановились высоко над раскинувшимся городом, прижавшимся к неровным скалам, и Макнайт передал свой котелок Канэвану, чтобы промокнуть выступивший на лбу пот. Но когда ирландец возвращал шляпу профессору, резкий порыв ветра вырвал ее у него из рук. Котелок взвился как птица.