Конечно, достижения цивилизации приходят и в эту богом забытую деревеньку: телефон, по которому, правда, проще слушать радио, чем говорить, — антенна национальной радиостанции расположена неподалеку и вклинивается во все телефонные разговоры; абоненты, сняв трубку, могут оказаться в курсе всех событий, прослушав последние известия или, к примеру, модный шлягер. В стране все шиворот-навыворот. «Некоторые семьи прослушивают последние известия, включив пылесос, а современный селянин, бреющийся электробритвой, может делать это под музыку, благодаря чему нередко приобретает цивилизованную привычку бриться дважды в день». Местный священник увлекается электроникой и модернизирует форму отправления своих служебных обязанностей («алтарь, где священнодействовал этот слуга господень, положительно напоминал операционный стол, а еще больше — койку в реанимационной палате: электрические провода, бесконечные кнопки и индикаторы, мигающие лампочки; однако падре Себриа прекрасно ориентировался в этом хаосе и всегда вовремя включал электронного Санктуса, фуги Баха или биографии святых»).

Проза Фолка-и-Камаразы вся пронизана символикой и иронией. Не часто в романе упоминается о мрачных временах диктатуры Франко, об этой зловещей фигуре, но подспудно параллели проводятся автором постоянно. Тема гражданской войны, последовавших за ней четырех десятилетий франкизма по сей день остается одной из ведущих в испанской литературе. Неудивительно поэтому, что она вторгается и в такой, казалось бы, камерный мир Р. Фолка-и-Камаразы. Так, иронически описав «электронную мессу», он возвращается мыслями к другой: «Ни одна месса не оставила в памяти такого горького следа, как та, что прямо на площади возле аюнтамьенто [5]служил капеллан, когда войска «освободителей» вошли в Вальнову: ветер развевал знамена фалангистов и карлистов, знамена, запятнанные кровью — прошлой и будущей, — на площади выстроились ряды солдат, а полковой оркестр неожиданно, прямо посреди мессы, грянул оглушительный постыдный марш победителей — попурри на тему святотатства — на глазах у ошеломленной толпы жителей: добропорядочных христиан, оплакивавших свою родню, поджигателей и убийц, выставлявших себя напоказ, и множества зевак и любопытных, пришедших сюда словно на ярмарку или представление бродячего цирка». Что перед этим электронные казусы сельского священника! Дон Себастьа, равно как и автор, не высказывает прямо своего отношения к происходящему, а лишь отстраненно сообщает о событиях, свидетелем которых был, предоставляя самому читателю составить свое мнение по этому поводу.

Символичны и описания погоды, которым в повествовании уделяется достаточно места, — состояние атмосферы часто отвечает настроениям героя («День был серым и безысходно-унылым»). Погода переменчива, как сама жизнь: кусочек голубого неба затягивается тучами и становится холодно, радужные прогнозы и ожидания героя не всегда сбываются; бывает, однако, и наоборот.

Рамон Фолк-и-Камараза пишет в реалистической манере, простым, ясным и в то же время богатым и сочным языком, изобилующим метафорами, любовными и поэтичными описаниями родной природы («я видел миндальные деревья цветущими, а они меня, увы, постаревшим и усталым, но, заметив радостный блеск моих глаз, они, должно быть, подумали: вот стоит человек, пятьдесят четыре года назад ему дал жизнь тот, кто дал ее нам, а теперь хозяин, наш хозяин, вернулся домой, — и деревья выпрямляли свои стволы, стараясь казаться моложе, а может быть, ожидая, что все вокруг — в том числе я — станет таким, как прежде»), сравнениями («если бы целомудренная скромница Женева бо́льшую часть года не прикрывала свою красоту совершенно непрозрачным покрывалом добротного швейцарского тумана…»). Вернувшись домой, дон Себастьа мечтает остаться в одиночестве, но быть наедине с собой означает оказаться во власти мыслей и воспоминаний. Даже вещи: сам дом, стены, часы, зеркало — ведут себя как живые существа, как будто они хотят «показать, что помнят, любят и признают своего хозяина».

Очутившись на родине, герой Фолка-и-Камаразы смотрит на все другими глазами, даже ненавистное учреждение — оплот бюрократии — кажется ему не таким унылым через дымку воздуха родной страны, и дон Себастьа, который, кажется, разучился даже улыбаться, смеется, смеется долго и радостно, как бы стряхивая со своих плеч груз забот и мрачных мыслей, накопившейся усталости и неприязни. Смех — символ начавшегося выздоровления героя, возвращения его в нормальное, уравновешенное, человеческое состояние, символ освобождения его от закомплексованности и автоматизма, от никому не нужного безликого существования. Немые свидетели происходящего — тикающие часы, неумолимо отстукивающие уходящие мгновения человеческой жизни, и зеркала — бесстрастные свидетели прошлого и настоящего, хранящие в своих недрах воспоминание о тех людях и событиях, которые они когда-либо отражали.

Прошлое оказывает влияние на настоящее. И через него — на будущее. Облик любого народа, как и всего современного человечества, — это результат деятельности нескольких предшествующих поколений: «Люди сами делают свою историю, но они ее делают не так, как им вздумается, при обстоятельствах, которые не сами они выбрали, а которые непосредственно имеются или перешли от прошлого» [6]. Герой Фолка-и-Камаразы это прекрасно осознает. Дни, проведенные в родных стенах, воспоминания о близких помогли ему не только душевно распрямиться, но и с особой отчетливостью осознать свою связь с родиной, с ушедшими поколениями людей, живших на этой земле. Герой романа — второе «я» самого писателя больше не ощущает себя одиноким, непонятым, неким инородным телом. Вновь почувствовав свои корни, он обретает душевное равновесие. И в этом осознании истории как единого процесса, связи каждого человека с жизнью предшествующих поколений — глубинный философский смысл книги.

Т. Соболева

В доме — ни души, уже второй час ночи, я приехал почти два часа назад и все еще смеюсь — нет, не слишком громко, — вспоминая лицо сеньора Вальдеавельяно, когда он услышал мою просьбу об отпуске на пару недель «по сугубо личным обстоятельствам, не имеющим никакого отношения к работе». Я смеюсь не слишком громко, потому что в столь поздний час, в пустом доме мой одинокий смех звучит дерзко, глупо и может нарушить то неуловимое, не передаваемое словами настроение, которое создает тиканье ходиков — я завел их, едва переступил порог, — и мягкое журчанье воды в трубах; я смеюсь тихим, теплым, добродушным смехом, он струится по моим жилам, словно бальзам, этот смех — первый и верный симптом моего выздоровления. Я говорю «выздоровления», а не «воскресения», потому что не люблю преувеличивать, и все-таки — трудно поверить! — яспособен смеяться, вспоминая лицо сеньора Вальдеавельяно, от которого меня отделяют теперь не только восемьсот километров — самолет покрыл их всего за час, — но целая пропасть во времени и пространстве, возникшая словно по волшебству, едва я принял мое (мое ли?) решение.

Такое же выражение лица было у сеньора Вальдеавельяно и два месяца назад, когда я сообщил, что в этом году не собираюсь брать отпуск на Рождество, остаюсь в Женеве и буду корпеть в одном из кабинетов Всемирной сигиллографической ассоциации (ВСА), где играю роль примерного служащего восемь лет, восемь часов в день, пять дней в неделю. Прилежная посредственность, образец аккуратности, я аккуратно перевожу бумагу с утра до вечера, тщательно избегая — что, впрочем, не так уж трудно — любой возможности выделиться, и время от времени делаю какой-нибудь не слишком серьезный ляп, чтобы дать шефу приятную возможность отчитать подчиненного и сказать отеческим тоном: «Даже самым образцовым служащим не стоит задаваться». Так вот, два месяца назад у него было точно такое же лицо. Но тогда я не смеялся ни вслух, ни про себя. Ведь тогда я был еще болен. (Я не говорю: еще не воскрес, — не люблю преувеличивать.)