Думаю, привычка отдыхать после обеда присуща исключительно женатым мужчинам, во-первых, потому, что сам таковым являюсь и обожаю сиесту, а во-вторых, потому, что мои дети, как бы мало ни спали ночью — готовились к экзаменам, либо летели из Женевы в Барселону, — ни за что не ложатся днем, а если ложатся, то потом встают разбитыми и в дурном настроении. И, наконец, в-третьих, помню, в детстве мама, глядя на мою бледную физиономию и круги под глазами — сейчас это даже трудно себе представить, — предложила мне ненадолго укладываться в постель после обеда. Это настоящая пытка, к счастью, продлилась она недолго, поскольку мама сжалилась надо мной. Простыни жгли, подушка казалась жестче камня, я слышал за закрытой дверью голоса и смех братьев, а потому каждые пять минут вскакивал, выбегал из комнаты и спрашивал, не пора ли вставать.

Так и вижу заднюю террасу, где мы часто собирались летом всей семьей в далекие времена моего детства. По прочно укоренившейся традиции эта терраса считалась самым прохладным местом в доме. Даже в очень жаркие летние дни солнце не могло пробиться сквозь заросли плюща и винограда, зато на террасу долетал свежий, бодрящий ветерок с моря. Сюда вела голубая дверь, прямо из столовой. На выщербленном кафельном полу стояла жардиньерка в белую и синюю полоску со множеством цветов в горшочках, за чистку которых я получал от мамы деньги на леденцы. Но самое главное, там был навес, широкий навес, увитый плющом, едва пропускавший солнечные лучи. Плющ цвел все лето на радость пчелам. На задней террасе стояли две скамеечки ручной работы, и лесенка оттуда вела в виноградную беседку. Стену украшала мозаика, изображавшая святого Георгия, и в полдень стоило только сделать шаг из спасительной тени навеса, как лицо обжигал раскаленный ветер полей, где дрожит на солнце горячий воздух, размывая очертания предметов. И тогда, обернувшись назад, в сумрак террасы, ты словно видел старинную гравюру: плетеные стулья, стоящие полукругом, — в них сидели старшие: мама с картонной коробкой для шитья на коленях, девочки с вышиванием или книгой в руках и отец, удобно устроившийся в своем кресле. Он без пиджака, на белой рубашке темнеют полосы подтяжек, ноги в тапочках покоятся на скамеечке, которую мы обычно берем с собой, идя к мессе. Все только что отобедали, и мы, младшие дети, играем в салки, пускаем самолетики, прыгаем на одной ножке, кричим и ссоримся, если Микел жульничает, и наконец мама делает нам замечание, потому что папа начал дремать… Вскоре он поднимается и уходит наверх, в кабинет, поспать часок-другой…

У задней террасы нашего дома, а она выходила в лес, в такую глушь, что однажды, когда все были заняты десертом, из темной гущи плюща выползла змея — вполне безобидная маленькая змейка, не больше метра, — и шлепнулась прямо на кафельный пол, под отчаянный визг девочек и к пущей радости мальчишек, которые тут же кинулись за ней следом, стараясь, впрочем, держаться на безопасном расстоянии, и гнались за бедняжкой, пока она не скрылась в зарослях кустов за домом… Ах да, так вот у задней террасы нашего дома была особая репутация, безоговорочно принимавшаяся всеми нами на веру. Считалось, что на этой террасе никогда не бывает жарко, никогда, понимаете? Если солнце палило уж слишком немилосердно, а свежий ветерок с моря почему-то переставал дуть, отец позволял нам, детям, полить кафельный пол из лейки, после чего под сенью плюща сразу жестановилось прохладнее.

Все мы не допускали и тени сомнения в необыкновенных свойствах нашей террасы, и горе тому неосмотрительному чужаку, который осмеливался с нами не согласиться, как это произошло однажды с сеньорой Фелисой. Как-то после обеда она принесла маме образцы вышивок и, развалившись в плетеном кресле, имела неосторожность воскликнуть: «Ну и жара!», обмахиваясь — неслыханное святотатство — пальмовым веером. На что мой отец, всегда такой вежливый, не замедлил ответить: «Сейчас же принесите сеньоре вентилятор — ей жарко!»

И только доктор Жункоза, большой специалист по части всевозможных святотатств, мог позволить себе, не вызывая гнев отца, свою любимую, но, увы, отнюдь не оригинальную шутку. В самые жаркие летние дни он входил на террасу, зябко кутаясь в свой белый старомодный пиджак, и произносил: «Знал бы, надел бы пальто, сеньор Фаркес. Того гляди подцепишь простуду в таком холоде».

Выспавшись после обеда, отец оставался в кабинете и работал до шести вечера, а домашние разбредались кто куда. Девочки, принарядившись и повязав волосы лентой, брали ракетки и вместе с прочей молодежью нашей небольшой «колонии» отправлялись в Кан-Бордес, где имелся теннисный корт. Мы, малыши, развлекались как могли: шли лазать по трапециям, а то принимались играть в кегли, бросаться шишками или строить шалаши из сосновых ветвей. Есть у меня старая фотография тех лет, сделанная отцом: у стола возле дома сгрудились бритоголовые мальчишки — нас непременно брили наголо каждое лето — и светловолосые девы… Словом, мы отправлялись куда угодно, только бы не играть на пустой террасе (взрослые уходили оттуда) — нам становилось страшно одним в сумерках, сгущавшихся по мере того, как неторопливое летнее солнце клонилось к закату.

Должен сказать, что послеобеденный сон был для отца столь же необходим, как для крестьянина, который, встав с петухами, в полдень отдыхает в тени смоковницы. И зимой и летом ровно в шесть утра отец уже сидел за столом с самопиской в руке, положив перед собой аккуратную стопку бумаги, и не отрывался от работы ни на минуту, если не считать завтрака и непременных ритуалов бритья и омовения. Так продолжалось до обеда — обедали ровно в половине второго и ни минутой позже, уважаемый сеньор Вильена, — а вечером отец, освеженный сном, по собственному его выражению, «переписывал набело» все сочиненное утром.

Однако пора топить печь, а сегодня это будет не так-то просто. Чтобы добраться до сарая, придется надевать резиновые сапоги и плащ. Головней у меня достаточно, а вот хвороста вряд ли удастся набрать: все кругом мокрое, дождь льет как из ведра и не думает переставать; «Журналь де Женев» пошел на растопку еще в первый день, так что теперь воспользуемся телефонным справочником двухлетней давности. Кстати, дрова вполне можно найти и в гараже, там всегда валяется всякий деревянный хлам. Правда, придется брать с собой фонарь — лампочка, увы, перегорела.

Что ж, после размеренной жизни в Женеве здесь — трудности на каждом шагу. Ну и слава богу, иначе я снова принял бы облик образцового служащего, а с этим лучше не спешить — всегда успеется.

Почти год в Вальнове и во всей Каталонии не было дождей (по крайней мере так утверждало женевское радио), но теперь начался настоящий потоп. Должно быть, господь смилостивился и щедрой рукой дарит земле воду: со вчерашнего вечера дождь идет не переставая — то тихо постукивая по крыше, то низвергаясь бешеными потоками на кафельный пол террасы, а временами переходя в яростную барабанную дробь; она-то и разбудила меня сегодня ни свет ни заря.

«Придется посидеть за машинкой», — подумал я, вскочил с постели и быстро оделся. Слава богу, мне пришло в голову раздвинуть занавески и выглянуть в окно: вместо большой открытой террасы моим заспанным взорам предстало целое озеро — «зеркальная гладь», как выражаются архитекторы, проектирующие сады, — грозившее затопить подземный гараж. Вчера я заготовил и оставил у входа сосновые ветви, чтобы дрова были под рукой; наверное, ночью их смыло дождевыми потоками и хвоя забила сток. Надев резиновые сапоги, плащ и открыв огромный зонтик, вроде тех, что носят священники — клянусь, я не покупал этот кошмарный зонтик, походивший на сутану, натянутую на спицы, лет десять-двенадцать назад он невесть откуда появился у нас в прихожей, — я вышел на дождь (вода с неба лилась прямо-таки ледяная) и стал собирать ветви и сгребать хвою. Наконец сточный желоб освободился и начал жадно поглощать воду, однако я не успокоился на достигнутом и еще некоторое время следил, чтобы он вновь не забился. Пока я, словно огородное пугало, торчал на улице по щиколотку в воде, ливень утих, и посыпал мелкий моросящий дождичек.