Коменданта, строившего поистине эпические планы создания нового государства, не могло не охватить уныние, когда он увидел, как стала замирать торговля, когда заимодавцы принялись самым наглым образом требовать срочного погашения кредитов, а ему не удалось измыслить способа вернуть им всё возрастающий долг.

И вот, через некоторое время после того, как обескураженные японские лесорубы отплыли в направлении Френчменз-Кэпа, с тем чтобы уже никогда не вернуться, но всё-таки задолго до того, как между камнями пустыни начали пробиваться травинки, а затем и побеги будущих деревьев, знаменуя скорое возвращение леса на прежнее место, стали выплывать на поверхность слухи о том, что наш Комендант задумал нечто, поразительное настолько, что о подобном даже и мечтать не могли ни в одной стороне света.

Хотя рассказы о меланхолии, повально охватившей японцев и послужившей причиною столь скорого их отъезда, и продолжали передаваться из уст в уста ещё несколько лет, но вскоре в беседах возобладала совсем другая тема, популярностью превзошедшая далее похождения самого Мэтта Брейди, а именно, самая грандиозная из всех затей Коменданта — постройка Великого Дворца Маджонга.

После того как Национальному железнодорожному вокзалу Сара-Айленд не удалось привлечь ни одного странствующего локомотива, Комендант пришёл к убеждению, что именно эта его идея сможет принести деньги, которые нужны ему, дабы стать сувереном действительно великой державы. Дворец привлёк бы японских пиратов и голландских коммерсантов, английских моряков и французских естествоиспытателей, ибо все они сочли бы его лучшим в Южных морях местом, где можно поставить на кон нелегко доставшиеся состояния. И он принялся строчить длиннейшие письма мисс Анне, выспрашивая, какие игорные столы имеются в Лондоне, какой они формы, а также каковы новейшие моды и веяния в области архитектуры и украшения интерьеров.

Затем был призван Капуа Смерть.

Комендант приказал ему возвести здание, которое в равной степени могло бы восхищать, подобно утончённому в своём великолепии Версалю, и пробуждать тягу к низменным удовольствиям, как расположенная близ Файв-Кортса в Лондоне яма, в коей на потеху публике устраивают травлю медведя. Капуа Смерть, хоть и был вдохновлён тем, что ему довелось видеть на острове: морскими раковинами, шёлковыми парусами и огромною перевёрнутой чашею звёздного неба, на которое он несколько раз взглянул, валяясь в траве с девушками-сиамками, сильно тревожился насчёт прихлебателей, всё время увивавшихся вокруг Коменданта. Неизменно готовые подставить плечо хозяину и ножку — друг другу, все они громко восхищались планами Коменданта переплюнуть Европу, отстроив её заново на острове. Их приводили в неистовство гипсовые бюсты Цицерона, которые стали прибывать на остров заранее, то есть ещё до полного претворения в жизнь планов хозяина; они строчили ему сонеты, подражая давно скончавшимся мастерам; и им удалось сотворить посмертную маску практически всех некогда модных стилей и образцов, ныне безвозвратно канувших в Лету.

Поэтому Капуа чуть не из кожи вон лез, расписывая Коменданту свои идеи, когда настало время представить первые наброски дворца, который, по его словам, предстояло возвести в неоегипетском стиле с элементами рококо.

Должно быть, дворец показался заказчику подозрительно похожим на гигантскую створку раковины морского гребешка, водружённую на шесть застеклённых пирамидообразных куполов с каркасом из кованого железа и подпираемую резными колоннами, на коих полоскались по ветру шёлковые треугольные паруса, нисходящие к огромной наклонной мачте-бушприту.

Однако же, какие бы сомнения ни закрались в душу Коменданта, они тут же развеялись, стоило его прихлебателям вежливо похлопать в ладоши, выражая одобрение представленному проекту и показывая, что они разделяют чувства хозяина, ибо, по их мнению, тому не могло не понравиться, что даже такое затейливое и, можно сказать, грандиозное здание покажется карликом по сравнению с его собственной статуей, которую надлежало возвести рядом с дворцом, такой высокой, чтобы голову Коменданта всегда скрывали облака, и такой огромной, чтобы его указательный палец, вечно устремлённый к северу, в сторону Европы, где обитает мисс Анна, имел в длину не менее десяти ярдов. Он не услышал иронических замечаний насчёт раковины и уловил только восхищённые возгласы да обещания поддержать его затею средствами, кои китайские купцы и яванские торговцы выдадут Коменданту тотчас по подписании заёмных писем и предоставлении гарантий.

В области архитектуры у Коменданта имелось два пристрастия: он тяготел, во-первых, к строгой симметрии, а во-вторых, к совершенной красивости, однако на пути и того и другого стояло его стремление самолично руководить всем. Желая, чтобы дворец стал абсолютным воплощением его воли, он взял за правило утверждать собственною своей подписью любой чертёж, относящийся к постройке оного, и, когда Капуа Смерть представил ему на рассмотрение три различных варианта шести куполов, Комендант — по рассеянности, вызванной утомлением, — подписал все три, а потому его подданные, неизменно покорные всякому предначертанию свыше, и соорудили их все восемнадцать, причём разной формы и даже из разных материалов.

Размах стройки был поистине ошеломляющ; для всех, кто работал на ней, она стала мучением и кошмаром — и для сотен лёгших костьми в её основание, и для тысяч покалеченных в каменоломнях, на распилке досок, при кладке каменных стен, на подноске брёвен и плотницких работах. Но то был не просто кошмар, а кошмар до такой степени грандиозный, что не удавалось избежать странного, неестественного восторга при виде столь величественного здания, возводимого прямо посреди девственного леса.

Через какое-то время Комендант успел позабыть, отчего послания мисс Анны для него столь важны, однако неизменная вера в их непревзойдённую ценность заставила его вновь призвать Капуа Смерть пред свои очи.

— Мне только что пришло в голову, — сообщил он моему приятелю, недавнему кабатчику, ныне произведённому в архитекторы, — какое украшение подойдёт моему дворцу лучше всего: то будут письма мисс Анны, вернее их копии, начертанные огромными золотыми буквами на стенах Великого Дворца Маджонга. — Капуа Смерть изогнул шею так, чтобы взгляд его был направлен в потолок, а не на Коменданта. — Право сделать это, воспроизвести сии Святые Слова, — продолжал Комендант, и его и без того высокий голос унёсся куда-то ввысь, став почти недосягаемым для слуха, столь сильно ему хотелось подчеркнуть, выделить сказанное, — есть само по себе Высшая Почесть, величайшая из великих, требующая поистине религиозной веры в святость Благородного Дела Нации.

И пока приятель мой Капуа Смерть вслушивался в эти упругие, похожие одно на другое слова, произносимые фальцетом, ему почудился некий другой звук — точно струя мочи ударяла в песок. Он опустил голову и встретился взглядом с Комендантом. Капуа заверил хозяина, что знает подходящего человека.

Сейчас мои кишки пребывают в печальнейшем состоянии — именно теперь, когда жизнь стала так тяжела, они подводят меня. В ту пору, однако, опорожнение их ещё не напоминало мне промывание, передо мной открывалось блестящее будущее «национального художника» и я чувствовал задницею своей твёрдый стул, который в случае необходимости способен был извергнуть, испытав при этом чувство безопасности, словно он мог послужить средством самозащиты. Теперь же мои кишки сводит сильней, нежели сводило глотку умирающего ломателя машин; и я боюсь даже поганых рыб, которых рисую; и у меня ныне такое чувство, будто последние четыре дня я испражняюсь через игольное ушко; и мне сегодня не удалось найти в своих экскрементах ничего твёрдого настолько, чтобы швырнуть ими в Побджоя, когда тот вошёл в камеру.

А Побджой всё продолжал и продолжал, ходил вокруг да около, разглагольствовал о новой страсти своей, об искусстве, и я понимал, что он видит меня в роли как бы наставника, возможно, соперника, возможно, обманщика, и вдруг почувствовал себя окончательно беззащитным.