В те дни Хобарт, с его вонючими трущобами и грязными улицами, походил на некую колонию художников, где под опекой властей трудилось изрядное количество живописцев, и в числе последних: Бок, некогда подпольный акушер, который прежде продавал ртутные пилюли отчаявшимся девицам, желающим извести нежелательный плод, а ныне писал самодовольных правителей колонии; Уэйнрайт, сосланный за убийство, а теперь пристрастившийся делать карандашом наброски невинных дев, ради общения с коими он в своё время опоил жену настойкой опия, приправленной стрихнином; некто Сейвери, в недавнем прошлом фальшивомонетчик, автор манерной, дурно написанной книжонки о жизни в колонии, которая польстила здешнему обществу тем, что многократно воспроизвела присущие ему тупость и бестолковость. Сегодня вы могли видеть этих художников в каменоломнях на окраине города, то есть за причалами Саламанки, орудующих киркой, среди прочих колодников, а на другой день они уже суетливо выбегали из гостиных домов на Маккуори-стрит, в самом центре, с мольбертом и красками, стараясь как можно более походить на профессиональных эстетов, но их расползающиеся штаны из саржи, старые, грубо скроенные куртки канареечного цвета и спутанные, дурно подстриженные волосы не слишком тому способствовали.

Я же, напротив, разыгрывал роль странствующего подёнщика, перебивающегося случайными заработками, знающего своё место, и никогда не делал вид, что на социальной лестнице Хобарта стою выше той ступеньки, которая мне предназначалась, а была она в самом низу. Я не вступал ни с кем в конкуренцию, поведение моё не казалось никому угрожающим, и для меня открылись несколько пустовавших ранее ниш местного рынка.

Я обнаружил, что здесь есть спрос на такие мои услуги, как увековечение ликов седых патриархов с выцветшими глазами, лежащих на смертном одре; живописание детских трупиков для утешения скорбящих родителей из числа вольных поселенцев — занимаясь этим, я, как и человек, обряжающий тело, стремился выполнить безнадёжнейшую из задач: придать мертвенно-бледным личикам хотя бы след мягкой улыбки; изображение призовых жеребцов, боровов и обнажённых женщин, — в духе полотен, персонажи которых тают от любви, — дев, сладострастно принимающих юных минотавров, здесь я стремился скорее соблюсти стиль, чем реальность.

Воздаяние за труды не было особенно щедрым: лейтенант Перишер оставлял мне лишь десятую часть гонораров. Но всё-таки это куда легче и приятнее, чем в мороз и туман таскать камни у Мостков, ковыляя босиком в кандалах по грязи, покрытой коркою льда. И сколь ни грешен был лейтенант Перишер днём, ночью он закрывал глаза на мои длительные отлучки.

Последующая жизнь в Хобарте вспоминается теперь как сплошная утомительная череда заключений в каталажку и освобождений из неё: иногда меня арестовывали власти, обычно за уклонение от наказания либо за ещё более незначительные провинности перед лицом закона; однако чаще сажали под замок разгневанные содержатели таверн и хозяева распивочных, требовавшие, чтобы я так или иначе расплатился по счёту, который имел свойство сильно возрастать после очередной попойки. Жизнь моя составляла повторяющийся узор, основными элементами коего были: кутёж, долг, тюремное заключение либо отсидка в каком-нибудь погребе, где приходилось рисовать в обмен на свободу; за сим следовали восстановление безупречной репутации и, стало быть, новая возможность завести шашни с какой-нибудь дамою, прелестной или не очень — я никогда не был слишком разборчив, — едва сошедшей на берег со своими пожитками или уже кружащей возле одной из уготованных мне мышеловок. В основном жизнь была распрекрасная. Кажется, я совсем недавно употребил слово «утомительная»? Ну да, и это тоже, но зато в ней присутствовало такое достоинство, как ритм, а также то истинное удовольствие, которое доставляет определённость. Это стало напоминать вращение детского волчка, но ведь и он рано или поздно ломается.

Поскольку выход от моего творчества, или его, так сказать, продуктивность, должен был соответствовать поглощаемым мною запасам спиртного, картины мои быстро стали такою же неотъемлемой принадлежностью всех тамошних злачных мест, как чад от заправленных китовым жиром светильников и табачный дым; причём выяснилась любопытная закономерность: чем больше копоти оседало на стенах, тем обильнее украшали их мои произведения. Помнится, в «Надежде и якоре» меня не хотели выпускать из дровяного сарая, пока не увидели законченное полотно, на коем были изображены охотничьи трофеи в голландском стиле, — так я расплатился за выпитый там ром. Композицию я придумал сам, на ней было всё, что любят сельские джентльмены: тушка зайца, подвешенная за задние лапы, несколько фазанов, пара ружей, большая оплетённая бутыль — для пущего уюта — и белоголовый орёл, сидящий на высоком насесте.

На протяжении всего следующего года мастерство моё не то чтобы сильно росло, но претерпевало некие постепенные сдвиги, и то, что зарождалось как некий гротеск, переросло в стиль. В «Раскаянии и выпивке» я расписал стену цветами в стиле фаянсовой мануфактуры, возмещая кабатчику по имени Аугусто Траверсо моральный ущерб — я предположил, будто при пении он взял фальшивую ноту. Цветы обвивали портреты нескольких постоянных клиентов, которые выглядели скорее написанными в духе пасторали вождями Французской революции из Комитета общественного спасения — эдакими элегантными, целеустремлёнными Маратами и Робеспьерами, купающимися в море цветов, — чем опустившимися и утратившими цель жизни хобартскими забулдыгами. Но всё-таки эти старые каторжники — Бог да благословит их пропитые души — были польщены и остались весьма довольны.

Несомненно, наивысшим достижением сего, увы, столь недолгого хобартовского периода моего творчества стало исполненное внутреннего драматизма полотно для «Железного Дюка», где изображались сцены из греховной жизни циркачей, к коим присоединилась жена тамошнего хозяина, доброго кабатчика, сбежавшая с неким Валерио Великолепным — сицилианцем, канатоходцем и продавцом афродизиаков, то есть порошков, многократно усиливающих способности человека к утехам Венеры. То была поистине устрашающая имитация фрески, на коей я запечатлел дебелую нагую женщину, несомую в геенну огненную, где не то горят, не то извиваются, подобно языкам пламени, акробаты и жонглёры, белоголовым орлом довольно мерзкого вида, под которым был начертан девиз: Ex Australis settiper aliquid novi(Из Австралии всегда поступает что-нибудь новенькое).

«Единственный кабак в Хобарте, где Гоулд не попал на стену, — заявил однажды небезызвестный мистер Капуа Смерть, хозяин столь памятной мне распивочной, обозревая сей быстро прославившийся шедевр, — это тот, где он сел в лужу».

Сказав это, он дружески похлопал меня по спине и, зная за собой вину, пообещал заплатить, если я как следует для него постараюсь. Поработав кистью всего одно утро, я намалевал на квадратной сосновой доске вывеску, знак его заведения. На ней сердитая белая женщина (моделью послужила миссис Артур, жена губернатора островной колонии, лейтенанта Джорджа Артура) изо всех сил тёрла мочалкой сидящего в деревянной лохани чёрного младенца, который ей приветливо улыбался, и под всем этим красовалась надпись «Напрасный труд», лозунг питейного заведения, призванный зазывать гостей; появление сего знака знаменовало тот славный факт, что распивочная у Старой пристани, коей владел мистер Капуа Смерть, приобрела наконец официальный статус.

Помимо мысли, что я всего лишь исполнял его просьбу, дополнительным утешением служит мне теперь и то соображение, что мистер Капуа Смерть так или иначе всегда был предрасположен к несчастьям, как видно написанным ему на роду. Он слыл человеком-катастрофой; такую репутацию ему создали страсть к продажным мальчишкам, любовь к резвым женщинам и тихоходным клячам — и тех, и других у него водилась целая конюшня, — а также извращённый вкус по части выпивки: он подавал клиентам пользующийся недоброй славой «хулиганский суп» — нечеловечески крепкий эль-спотыкач, приправленный горькой полынью, «абсент бедняков». Но в тот день, однако, жизнь казалась ему свежей и многообещающей, подобно летнему бризу, что раскачивал на штыре свежеповешенную деревянную вывеску, гордую, как флаг великой державы, вводящий ту в права владения новым островом, — прямо над головой восхищённого мистера Капуа Смерти.