Знания его казались разносторонними, но какими-то неглубокими, словно он нахватался одних верхов; и я задавался вопросом, а довелось ли ему хотя бы прослушатькакую-нибудь книгу целиком, как мне — тут я имею в виду байки того французишки, старика Вольтера, о дорогих моему сердцу докторе Панглоссе и Кандиде. Из него так и пёрли книжные слова; он доходил до того, что именовал кабак даже не таверной, но «табернакулой», хотя в этом слове явно на несколько слогов больше, чем мог бы выговорить любой из её посетителей — во всяком случае, из числа тех, с которыми мне случалось встречаться в таких заведениях; он никогда не употреблял нормального слова, когда подворачивался случай ввернуть вместо оного какой-нибудь ублюдочно-длинный латинский уродец, что делало его речь столь же тёмною и захламлённой, как комната, в которой мы с ним находились.

Если его наряд и вообще внешний вид заставляли вспомнить о прошлом, то в своих честолюбивых устремлениях он предпочитал выглядеть человеком будущего, носителем новых идей, принадлежащих завтрашнему дню.

Собственно, мне так и не удалось завязать с ним беседу, как ни старался я превратить в таковую наше общение, то и дело повторяя, словно эхо, конец сказанной им фразы, дабы напомнить, что он не один в комнате, — нет, его слова представляли собой некий манифест, в котором ему удавалось затейливо сочетать поэзию высокой науки и прозу обыденной жизни, и всё в одном нескончаемом предложении, на мой взгляд начисто лишённом хоть какого-то смысла.

— ЭРАЗМ ДАРВИН ЕСТЬ ВЕЛИКИЙ ЧЕЛОВЕК, — говорил он мне, например, — НО К ЧЕМУ В ЗЕЛЁНОМ ЧАЕ ЛИМОН?

Я слушал и слушал, но ничего не мог понять из того, что он лопочет, однако кивал глубокомысленно и время от времени вставлял скептическое «Ну что же…» или бесстрастное «О!», а также складывал трубочкою орошённые ромом губы, приподнимал их чуть не к самому носу, дабы сделать вид, будто постигаю, насчёт чего он так кипятится, и обнаружить свой живой интерес, но тут он предъявил мне, видимо, самое ценное из всех сокровищ, коими обладал, а именно десятое издание линнеевской Systema Naturae, книги, посвящённой животному миру.

Доктор, похоже, теперь подошёл к самому главному.

— ТАК ВОТ, — изрёк он и, дабы не угас мой интерес, плеснул мне ещё мартиникского рома, — БЛИЗИТСЯ ВРЕМЯ… КЛАССИФИЦИРОВАТЬ, КАК ДОЛЖНО, НЕ ОДНИХ ТОЛЬКО ЖИВОТНЫХ… ВСЕХ ТВАРЕЙ… КАК ЭТО? EN UN MOT — СЛОВОМ?.. ЛЮДЕЙ… ДА? НЕТ? ДА.

Я кивнул, подставил пустой стакан, на этот раз без лишнего напоминания, пробормотал: «Ваше здоровье!», и Доктор — милейший, щедрый мистер Лемприер — наполнил его снова.

— НЕ ВЕРИТЕ… НЕТ?.. НО ПОВЕРИТЕ, ДА, ПОВЕРИТЕ… КЛАССИФИЦИРУЕМ ВСЕХ КАТОРЖНИКОВ… КЛАССЫ ОТ ПЕРВОГО ДО ДВАДЦАТЬ ШЕСТОГО… ПЕРВЫЙ УСПЕХ… ПОЙДЁМ ДАЛЬШЕ, ПРЕОБРАЗИМ ОБЩЕСТВО.

— Наука? — спросил я.

— ПРИКЛАДНАЯ, — заверил он.

Затем он отвлёкся, и разговор пошёл окольными путями, кои привели к заявлению, что гонорея лечится снадобьями на основе ртути.

— НОЧЬ, ПОЛНАЯ ЛЮБВИ, — вздохнул он. — ЖИЗНЬ, ПОЛНАЯ РТУТИ. — Он покачал головой. — ЗАБОРИСТЫЙ РОМ… ЗАБОРИСТАЯ ДЕВИЦА… СТАРЫЙ ДОКТОР… ЖЕСТОКО… ЖЕСТОКО. — И принялся болтать о французском натуралисте по имени Ламарк, написавшем семитомный труд Histoire naturelle des animaux sans vertèbres, что означает «Естественная история беспозвоночных», которую мой собеседник охарактеризовал как tour de force, то есть переворот, в области таксономии, позволяющий бесконечно совершенствовать свойства домашних свиней путём улучшения их породы.

Тут он прервался и взмахнул пухлым своим перстом, давая понять, что нам надлежит проследовать во двор. Продемонстрировав мне по дороге туда великолепие задней двери своего коттеджа, типично английской и застеклённой — такая у него в доме имелась всего одна, а по правде сказать, не только в доме, но и на всём Сара-Айленде, и она была привезена им из самого Хобарта, дабы стать подлинным украшением его жилища, — он провёл меня на задний двор, где у него жила свинья, а вернее, огромный боров по кличке Каслри, прозванный так по имени британского премьер-министра, ибо, назвавшись вигом, мистер Лемприер полагал себя человеком прогрессивных взглядов, коему нечего якшаться с тупорылыми тори.

Я пытался держать нос по ветру, но, несмотря на все приложенные усилия, не смог догадаться, куда он дует, так что оставил всякие попытки и просто ждал, что будет дальше. Боров принадлежал к трудноопределимой породе и жил в небольшом загоне, примыкающем к дому. Даже по особым меркам Сара-Айленда, где почти всё тонуло в грязи, обитель борова Каслри представляла собою настоящее вонючее гноище, свалку отбросов, куда Доктор ежедневно выливал пенящиеся помои и выкидывал остатки еды, ради коих любой каторжник счёл бы за счастье порыться в свинарнике. Выходило так, что этот пёстрый, с белыми и чёрными пятнами, боров, откормленный как на убой, — единственное существо, коему пребывание на острове пошло на пользу, ибо здесь ему удалось достичь гигантских размеров, невероятной вонючести и развить в себе воистину чудовищный нрав.

Можно было предположить, что боров, будучи умным животным, ибо все свиньи слывут таковыми, должен всячески выказывать расположение к Доктору, ведь кто, как не этот последний, питал его из собственных рук, дабы весь корм шёл именно его любимцу, а не слугам, однако гнев злобного Каслри на весь мир и на всех обитателей оного лишь возрастал по мере увеличения его веса, и он, если бы смог, с такою же радостью набросился бы на самого Доктора, как на любого другого приблизившегося к загону.

Доктор, похоже, и сам не мог объяснить, зачем держит борова. То говорил, будто откармливает его для пирушки, на которую созовёт всех состоящих при колонии служителей, то утверждал, что съест его на Рождество или позднее, когда на остров прибудет новый лоцман, а иногда заявлял, что делает это попросту ради низменного удовольствия полоснуть ножом по свинячьему горлу, — пускай сие отвратительное животное постигнет та судьба, коей достоин его презренный тёзка.

Время от времени Доктор обещал продать борова интенданту за хорошие деньги, но затем менял решение и ставил всех в известность, что согласен выменять свинью на куски зарезанного кем-нибудь английского Каслри, вознаградив смельчака теми удовольствиями, которые поедание парной свинины в изрядных количествах сулит человеку, многие годы просидевшему на одной лишь тухлой солонине.

На самом же деле, я полагаю, он держал борова оттого, что ему нравилось чувство власти над другими людьми, кое проистекало из самого факта обладания большим запасом еды, находившимся в полном его распоряжении, ибо он хорошо знал, что любой, глядя на Каслри, тут же начинает с завистью представлять себе, какой из всей этой свинины можно состряпать обед, и даже не обед, а целое пиршество под названием гороховыйсупсветчиною беконкопченаярулька тушеныеножки мяснойпудинг жаренаясвинина истуденьсошкварками.Так что день расправы всё время откладывался, и боров продолжал расти, достигая всё более гигантских размеров, а норов его продолжал портиться, становясь всё более и более мерзким — даже хуже, чем зловонное его дыхание.

Но об этом я узнал несколько позднее, а пока Доктор опять заговорил и на обратном пути в его покосившийся домик продолжал разглагольствовать о том, какую выдающуюся роль ему предстоит сыграть в деле разложения мира на миллионы классифицируемых элементов, что приведёт к созданию абсолютно нового общества. Ничего из его речей я не понял, однако мой то и дело угасавший интерес всё время подстёгивался новыми порциями мартиникского рома, который я, если помните, сперва счёл очень хорошим, однако теперь находил просто великолепным.

— Я СОСТОЮ, — проговорил наконец Доктор, откинувшись на спинку, высоко подняв похожую на белый обелиск голову и растянув слюнявые, углами книзу губы так сильно, что я сразу понял: то, что он сейчас скажет, следует подчеркнуть жирной чертою. — В КОНТАКТЕ… ЭТО ВАЖНО… КОСМО ВИЛЕР?.. С ТЕМ САМЫМ КОСМО ВИЛЕРОМ… ИЗВЕСТНЕЙШИМ АНГЛИЙСКИМ ЕСТЕСТВОИСПЫТАТЕЛЕМ. — Это было произнесено так, словно за его словами крылся какой-то невероятно важный подтекст.