Не знаю, как для других, но для меня тот момент, когда надо открыть рот и что-то произнести, относится к самым неприятным в жизни. Вначале я сказал, что вовсе не являюсь редактором, чем заметно разочаровал своих слушателей, что не работаю ни в какой газете, что я — литератор, который записывает всякие свои приключения и разные чужие истории, а потом пишет и издает книжки. Сообщил, что прочту им два рассказа, связанные с моими личными переживаниями. Что не пишу книг для детей и молодежи. Этот жанр мне не под силу. Впрочем, кто знает? Существует ли вообще нечто такое, как литература для детей? Однако у меня есть произведения, в которых наряду со взрослыми выступают дети и молодежь, как это бывает и в жизни. Выдержав паузу, трудно сказать зачем, может, чтобы собраться с мыслями или же слегка порисоваться, я нашел в книжке старый рассказ «Мрак и свет» и стал его читать. Начал я с этого рассказа, поскольку еще раньше убедился, что он понятен слушателям и хорошо воспринимается. Ну а самое главное — был довольно короткий. Читал я медленно, что позволяло, не прерывая чтения, видеть лица слушателей, а иногда стены, окна и дверь зала. За окнами непрерывно лил дождь. В целом атмосфера была обычной для таких встреч: неискреннее, обоюдопритворное благодушие. Из двадцати человек, присутствующих в зале, лишь несколько слушали внимательно и следили за развитием сюжета. Заведующая спросила меня шепотом, не включить ли свет. Я отрицательно мотнул головой и продолжал читать. Закончив, взглянул на часы: прошло менее получаса. Как всегда, на мгновение повисла тишина, возникло ощущение пустоты и даже чего-то вроде отчужденности. Но прежде всего замешательства. Чтобы как можно скорее прервать это неприятное состояние, я объявил, что прочитаю еще один, недавно написанный рассказ, который называется «Мой отец молчит». Я начал его читать, но мне не суждено было спокойно завершить чтение. Я был на второй или третьей странице, когда вдруг раздался грохот, будто кто-то пытался войти и не знал, в какую сторону открывается дверь; затем в зал ввалилась странная фигура. Это был мужчина лет шестидесяти или даже постарше, весь мокрый от дождя, в шляпе, прикрытой большой газетой. Бумага, известное дело, — плохая защита от дождя, и потому человек этот насквозь промок. Он снял с головы газету и шляпу, потом, грациозно покачнувшись, вполне уверенным движением уселся за один из столиков в глубине зала. Заведующая нахмурилась, дети повернули головы, начали хихикать и толкать друг друга в бок. Появление этого пьяного типа избавило их от необходимости сидеть смирно. Хотя некоторые — этакие маленькие хитрецы — не смеялись, а делали вид, что возмущены не меньше заведующей. Но большинство детей обрадовались, что есть предлог расслабиться, и воспользовались этим, ибо стремление к свободе по сути своей стихийно и неудержимо. Только две старушки и один мужчина, оглянувшись, больше уже не обращали внимания на пришельца. Заведующая сказала громко: «Пожалуйста, потише!» Всё стихло, я продолжил чтение. Общий настрой, однако, был уже не тот, что еще минуту назад. Слушатели притихли, но сидели неспокойно. Оборачивались, толкаясь локтями, перешептывались. А тот человек пристроил мокрую газету на краю стола, нахлобучил шляпу на голову и, подперев голову руками, кажется, прикорнул. Я читал дальше, но мои слова не достигали слуха сидящих в зале. Они словно отскакивали от стен и возвращались обратно ко мне, я ощущал это кожей. Тому, в шляпе, видно, стало неудобно кемарить в таком положении: он снял головной убор, положил его на стол и, уткнувшись в него мокрой от дождя седой головой, похоже, крепко заснул. Я перестал на него коситься и углубился в свой текст. Теперь я читал немного громче, потому что приближался к довольно важному месту, где речь шла о глупой мальчишеской выходке — рассказчик, то есть я, поддавшись массовому психозу озверевшей толпы, принимает участие в антисемитской демонстрации. Но именно в этот момент странный шум, словно что-то упало, снова отвлек внимание слушателей. Пьяный тип, нагнувшись к самому полу, поднимал свою руку, которая соскользнула вниз. Это выглядело довольно комично, казалось, что рука как будто оторвалась от туловища. А он, наклонившись, поднимает ее и кладет на стол. Проделав это, он взглянул на меня и громко произнес:
— А ну-кась, не балуй!
Зал разразился хохотом. Заведующая постучала авторучкой по столу и воскликнула:
— Соблюдайте тишину или покиньте зал!
Тип обвел взглядом зал, приложил палец к губам и перестал паясничать. Но замечание заведующей не особо подействовало на ребятишек. Дети смеялись и посматривали на меня, призывая принять участие в общем веселье. Начался полнейший разброд. Я перестал быть центром внимания. Перестал быть тем, ради кого все они собрались в этом зале. Я стал просто одним из них, и не более того. Вероятно, даже менее важным, чем любой из присутствующих. Я продолжал читать, стараясь заглушить голосом шум и хихиканье. Мы как раз возвращались с футбольного матча, отец со мной не разговаривал. Его гнетущее молчание было наказанием за мое по-ребячески глупое участие в антисемитской демонстрации. Но за спинами слушателей происходили вещи куда более интересные, чем в моем рассказе. Главный герой уже не спал, он разыгрывал пантомиму: сначала изображал, что у него вот-вот отвалится голова, и, подхватив ее обеими руками, насаживал снова на шею, поправлял, чтобы прочнее держалась. Укрепив, на всякий случай подпирал голову пальцем правой руки. И в этом положении на миг замирал — казалось, что наконец-то он угомонился. Не тут-то было. Левая рука, воспользовавшись тем, что правая не обращает на нее внимания, пускалась наутек, приближалась к краю стола. Однако в последний момент ее подхватывала бдительная правая рука и шлепком призывала к порядку. Я читал последние строки. Отец заговорил. Сказал, что все самые страшные исторические события начинались с избиения евреев. На этом рассказ заканчивался. Я закрыл книжку и взглянул на героя нашего зала. Он не спеша надевал шляпу, которая перед этим свалилась у него с головы и лежала на столе. Встал и сказал, но уже не так громко:
— Не балуй. До свиданьица!
Видимо, он уже протрезвел, если вообще был пьян, потому что безошибочно нашел дверь. Раздались аплодисменты. Заведующая поблагодарила меня за интересную лекцию, к столу подошли три девочки: одна — с красной гвоздикой, завернутой в целлофан, две попросили автограф. На улице распогодилось, дождь прекратился. Солнце еще не светило, но просматривался краешек безоблачного неба. Он голубел чистой, свежей лазурью. Дети всё не расходились, смотрели на меня. Я сделал еще две дарственные надписи в книжках, потом кто-то протянул блокнотик и попросил оставить там автограф. Заведующая встала и сказала:
— Благодарю всех за участие. Детей приглашаю через неделю в то же самое время. Будет очень интересная лекция о театре марионеток. До свидания.
Дети ответили хором: «До свидания!» — и, шаркая ногами, потянулись к выходу. Осталось только несколько стариков в первом ряду.
— Что это был за чудак? — спросил я заведующую.
— Не знаю. Пьяница какой-то или бродяга. Нездешний, — ответила она, беспомощно разведя руками.
Пожилой мужчина в первом ряду пристально меня рассматривал. Его спутница, тоже уже немолодая особа, которая, казалось, всё время дремала, приоткрыла один глаз и воскликнула:
— Вы его не знаете, вы слишком молоды. Мы-то его хорошо помним еще по сорок восьмому году. Правда?
— Да. Паяц, но опасный, — добавил сидящий рядом мужчина.
Мне предстояло совершить еще один мучительный акт: сделать запись в так называемой «Книге почетных гостей». Подобные просьбы всегда повергают меня в страшное замешательство. У меня нет готовых стандартных фраз. У меня вообще их нет, ни для каких случаев в жизни, за исключением, конечно, самых банальных типа «Здравствуйте!», «Добрый вечер!» — ну и еще парочки других. Не хочется повторяться, а импровизация на заказ отнимает последние силы, парализует мозг и руки. Как-то справившись с этой задачей, я собирался уже закрыть книгу, но подумал, что от волнения мог сделать какую-нибудь орфографическую ошибку, поэтому еще раз перечитал запись, показавшуюся мне неуклюжей, тяжеловесной, лишенной утонченности и шарма, которые любой писатель должен придавать своим высказываниям, если, конечно, им суждено стать бессмертными. Орфографических ошибок не было. Не хватало только многоточия в конце. Поставив три точки, я закрыл книгу.
