— Одного иностранца застрелили.

— Человека? — глупо спрашивает Айкене.

— Да, кажется, поляка. Он хотел украсть какого-то зверька.

— Украсть — зачем?

— Да чтоб съесть. Они все время голодные.

— Ах так.

— Это все, — произносит Решински. И, помолчав, добавляет изменившимся голосом: — Поверьте, господин директор, мне было очень тяжело смотреть на эту бойню. Если бы нас предупредили заранее, можно было бы в корм подмешать яду, звери спокойно уснули бы. Облегчили бы страдания — и им, и нам.

Айкене открывает глаза и смотрит на Решински. Видит его худое лицо с тонким, породистым носом, гладко выбритые щеки, голубые глаза, опушенные темными ресницами. Решински уже не так бледен, как в тот момент, когда сюда пришел. Кровь вернулась в сосуды, и кожа даже чуть порозовела. Голова Решински четко выделяется на фоне стены, оклеенной синими в серебряных веночках обоями, и выглядит как-то невероятно реально. Есть в ее очертаниях что-то прекрасное, человеческое, вызывающее доверие. Глядя на этого человека, невозможно допустить, что он способен совершить что-либо плохое, даже в мыслях.

Затаившееся существо, которое иногда просыпается в Айкене, снова пытается подать голос и коварно нашептывает: «Вот до чего вы дошли, вы — чудовища, собственными руками уничтожившие то, что любите!» — но, получив пинок, умолкает. Айкене не желает выслушивать такое, он хочет довольствоваться тем малым, что у него осталось и на что он имеет право: Эмми. Благодаря Решински, который оказался порядочным человеком, Эмми уцелела, и у нее есть шанс пережить войну.

— Пуля надежнее, результативней. Вам ведь известно — яд действует очень индивидуально, — произносит Айкене.

— Да, но большинство животных избежало бы страданий. В случае чего можно было бы добить выстрелом.

Оба моих товарища шатались от слабости. Говорили, что устали. Дремали по целым дням в палатке, которую мы поставили среди кустов можжевельника и елок, либо, расстелив одеяло, лежали в тени растущего на краю поляны дуба. Часто повторяли, что освобождение отняло у них остаток сил, а может, просто пришло в последнюю минуту. Запоздай оно на два-три дня, их бы уже не было в живых. А у меня еще кое-какие силы сохранились. Немного. Столько, чтобы можно было, волоча ноги и опираясь на палку, выходить ежедневно на поиски пропитания.

Сначала я шел краем поляны, потом вдоль шоссе, того самого бегущего среди лесов шоссе, на котором неделю назад мы обрели свободу. Я кружил по лесу, постоянно возвращаясь на дорогу или подходя к ней достаточно близко, чтобы видеть в просвете между деревьями ее ровную безопасную поверхность. Часто останавливался, озирался по сторонам и прислушивался. Напрягши зрение и слух, всматриваясь в глубь леса, замирал, словно поджидая возвращения посланных на разведку лазутчиков. Лес был тих и пуст, и я плелся дальше. И снова смотрел на землю. Вероятно, я смахивал на человека, ищущего вчерашний день. Приостанавливаясь, я ворошил палкой хвою, кучки сухих листьев, тряпки, бумагу. Обходил вокруг деревья, обшаривал канавы, ямы, воронки от авиабомб. Иногда я натыкался на трупы немецких солдат. Еще недавно эти солдаты, тяжелораненые, брели из последних сил в надежде найти среди деревьев убежище, спасение или спокойную смерть, лишь бы подальше от шоссе и открытого поля. Их лица, руки и пятна крови на мундирах были облеплены роями мух. На меня эти трупы особого впечатления не производили, но все же я старался к ним не приближаться. Нередко мне попадались следы тех, кто забирался в лесную чащу, чтобы переодеться в гражданское и уйти как простые люди. От них, словно от насекомых, которые вывелись из куколок, остались пустые выползки: раскрытые чемоданы, брошенные мундиры, белье, горстки пепла от документов и фотографий. Порой рюкзак или вещевой мешок. Оружие. Винтовки, пистолеты, патроны. Я разгребал палкой этот хлам, искал что-то — сам не знаю что. Прежде всего, конечно, еду, но еду найти было трудно. Пистолеты я осматривал, брал в руки, взвешивал на ладони, проверял в действии. Несколько дней назад, когда у меня еще не было оружия, произошла встреча, которая могла для меня плохо кончиться. В тот раз я отошел довольно далеко от нашего бивака и на железнодорожной ветке, заканчивающейся в лесу тупиком, наткнулся на несколько товарных вагонов. До меня здесь уже побывали другие. Открыли вагоны, повытаскивали солому, вспороли ножами мешки с цементом, разбили ящики с артиллерийскими снарядами. Я шел вдоль вагонов, взбирался на подножки, заглядывал в темноту, потом шел дальше. В последнем пустом вагоне я увидел сидящего в углу человека. Он был в полосатой лагерной робе, лицо бледное, обросшее. В меня впились два сверкающих глаза. Человек сидел неподвижно, на коленях у него лежал вещевой мешок; правая рука была в мешке. Вдруг, неожиданным рывком, он вытащил из мешка руку: я увидел дуло пистолета и услышал грохот выстрела. Я непроизвольно отклонил голову — быстрее нельзя было бы и моргнуть, да и пули не летят так быстро, — и пуля просвистела мимо. А может, я сделал это движение на секунду, на долю секунды раньше, может быть, моя интуиция, разгадав намерения этого человека, заставила меня отвернуть голову, когда его рука была еще в мешке? Не знаю. Знаю только, что тогда я избежал смерти. Кто был тот человек? Умирающий лагерник, отыскавший укромное место, чтобы распрощаться с жизнью? Спокойная смерть — ведь мы о ней мечтали! Она, казалось, позволит нам спастись либо воскреснуть! А может, это был немец, преследуемый, как и мы когда-то, переодевшийся в нашу лагерную форму? Или он сидел на ящике с консервами и потому готов был убить всякого, кто мог на этот ящик посягнуть? Кем бы ни был человек в полосатой одежде — он хотел меня убить. И поэтому в тот же день я занялся поисками оружия. Первый пистолет я просто поднял с земли, он лежал в траве. Но это было не то, что мне нужно: «бэби», старый, со стершейся нарезкой, да и заедал к тому же. Так что я продолжал искать. Мне хотелось найти пистолет, который пришелся бы мне по руке, достаточно массивный, но не слишком тяжелый. Несколько раз попадались парабеллумы, однако я даже не прикасался к ним. Эти пистолеты мне были известны, у них чересчур длинное дуло, они тяжелые, оттягивают карман, кроме того, выбрасывают вверх гильзы. Правда, бьет парабеллум как пушка и без промаха, но его мощь превосходила мои потребности. Среди брошенных офицерских мундиров я часто обнаруживал миниатюрные браунинги в изящных кожаных кобурах, но то были игрушки, которые хороши в сутолоке, когда цель близко, или если захочется пустить себе пулю в лоб. А я использовать оружие подобным образом не собирался: пистолет мне был нужен скорее для защиты своей жизни. Иногда, если найденное оружие казалось подходящим, я его испытывал: заряжал обойму, досылал патрон, прицеливался и стрелял разок-другой в ствол дерева или консервную банку. Через мои руки прошло несколько десятков пистолетов. Я забавлялся, привередничал — пока наконец не нашел то, что искал. В кабине перевернутого грузовика, из которого высыпалась груда бумаг — счета и накладные, так вот, в кабине этой машины, среди промасленных грязных тряпок я нашел плоскую картонную коробку, скрывавшую в себе то, что было изображено на цветной наклейке: пистолет «стейер 7,65». Пистолет был средней величины, новый, черная оксидированная поверхность отливала благородной синевой. Две запасные обоймы оказались пусты, но у меня в кармане лежало несколько патронов нужного калибра, да и такого добра везде было вдоволь. Война закончилась, но еще много боеприпасов осталось нерасстрелянными. Вся земля, словно семенами, была ими засеяна. Они поблескивали в траве, валялись в песке, прятались под соломой. Вскоре я убедился, что мой новый пистолет — превосходное оружие: его механизм действовал идеально, без заминки выбрасывая патроны. Он был настолько точен и меток, что, казалось, обладал каким-то таинственным устройством, исправляющим ошибки стрелка и автоматически наводящим пули на цель. Наконец я получил то, что мне было нужно. По примеру человека, пытавшегося меня убить, я носил пистолет в мешке, который висел на груди, и при плохой видимости, приближаясь к незнакомым местам, засовывал в мешок руку и обхватывал пальцами холодную рукоятку. Но по лесам я бродил не затем, чтобы искать оружие. Прежде всего я был голоден, и оба моих товарища были голодны и больны. С едой, однако, дело обстояло хуже, чем с пистолетами и патронами.