Где-то вдалеке громыхнул одиночный выстрел. Стреляли, скорей всего, для острастки, чтоб отогнать воров, которые выскакивали из темноты на своих низкорослых, юрких лошадках и, соскользнув с них, бесшумно, как змеи, ползали по песку возле накрытых брезентом складов в поисках чего-нибудь съестного, а еще патронов, которые сгодились бы для их примитивных ружей. Моя мама отстегнула пуговку на кармашке, где лежал свисток, и прислушалась. Кругом была тишина, которую нарушали только монотонный стрекот цикад да редкое взлаивание шакалов, но теперь оно слышалось совсем уж в отдалении и с другой стороны. Похолодало. С неба, от которого всего несколько часов назад несло жаром, как от раскаленной печки, теперь тянуло холодом, точно из распахнутого настежь холодильника. Моя мама раздумывала, не пойти ли надеть безрукавку, но потом решила подождать, пока привезут почту. В самом начале девятого — что-то рано сегодня — она увидела два огонька, маячившие в черноте; колыхаясь в воздухе низко над землей, они росли, надвигались. Как только свет фар, полоснув по воротам, замер, мама встала и не спеша двинулась в сторону штабного барака. Она знала, что проезд через ворота займет какое-то время. Первым делом — проверка пропуска, затем торговля по мелочи с постовым: утвердительные и отрицательные кивки, объяснение на пальцах с использованием одного и того же, весьма скудного, запаса английских слов; на все это уйдет добрых четверть часа. Наконец ворота открываются, сноп яркого света сперва перечеркивает плац, затем опоясывает лагерь, и джип, лихо развернувшись, тормозит возле крыльца. Из-за баранки выскакивает негр в полевой форме британских войск. Бурек на веранде, потянувшись, встает, машет хвостом, после садится и смотрит.

— Добрался без приключений, Джон? — спросила моя мама.

— Все о'кей! — ответил негр, блеснув в улыбке зубами.

Обойдя машину, он протянул руку и стащил с заднего сиденья мешок с почтой. Господи, думала моя мама, сделай так, чтобы там оказалось письмо для Зоей, чтоб я могла отдать его этой язве, наградив попутно красноречивым взглядом, и пускай бы она поняла, что я выше ее насмешек и подозрений. Она заслуживает того, чтоб швырнуть ей это письмо на стол, как когда-то она бросила моей маме открытку из Англии, да так, что та полетела на пол. Господи, хоть бы только было это письмо! Одно из двух, думала мама: письмо есть или его нет, а раз так, шансы на то, что оно есть, очень велики — целых пятьдесят процентов. Это чуточку женское, но вполне логичное рассуждение позволило моей маме на некоторое время обрести равновесие. Она прошла вперед, приоткрыла дверь в дежурку, сняла с гвоздя ключ от канцелярии. Дежурный офицер сидел прильнув ухом к радиоприемнику; он слушал какую-то едва пробивавшуюся далекую станцию и глянул на маму невидящим взглядом. Мама отперла дверь, Джон развязал мешок и высыпал почту на стол; ее было всего ничего — дюжина писем и две посылочки. «Господи, дай Ты ей это письмо!» — опять взмолилась мама.

— О'кей? — спросил негр и потряс мешком над столом, затем очень старательно свернул его, перевязав посередке веревкой. Но не уходил — знал, что ему полагается сигарета. Короткий разговор и сигарета были частью ритуала. Мама вынула из кармана пачку и протянула Джону, продолжая всматриваться в рассыпанные на столе письма. Негр дал маме огонька и прикурил сам. «Господи, только бы было письмо, только бы было!» — повторяла про себя мама. Но письма не было. Джон говорил, глубоко затягиваясь дымом:

— Все, конец, больше война у нас не быть!

— Но война еще не кончилась, — возразила моя мама, и в этот самый момент ноги под ней подогнулись и ей пришлось схватиться за край стола. Одна из посылок была возвратом! Мама слишком хорошо знала, что означает, когда фамилия адресата перечеркнута и жирная красная стрелка указывает на фамилию отправителя. Ей была знакома эта посылка и известно ее содержимое, потому что собирали ее на общем столе: в картонной коробке из-под печенья лежали две пачки трубочного табака, по одной — кофе и миндаля и голубой шелковый шарфик: такие шарфики недавно вошли в моду в армии, их носили на шее под рубашкой. Мама была свидетелем изготовления этого шарфика, кропотливого вытягивания тонюсеньких поперечных нитей и последующего связывания продольных так, чтобы на концах получилась бахрома. Посылка была отправлена каких-то две недели назад. Джон говорил:

— Во всем мире еще не конец, зато у нас уже не быть война. Война уже далеко и не возвращаться больше. У нас — тишина, покой. Через два месяца конец армия, Джон вернуться и водить автобус в Хартуме.

— Джон, у меня к тебе просьба: прихвати эту посылку с собой и привези снова завтра.

— Завтра я не быть, завтра другой парень, я быть в пятницу.

— Ну пускай в пятницу, — сказала моя мама, полезла в карман и, вынув едва початую пачку сигарет, протянула Джону.

— Всё — мне?

— Да. Нераспечатанной у меня нет.

— О'кей, о'кей! — сказал Джон и вскинул руку к голове, обратив ее пепельно-розовой ладонью к маме: это должно было означать, что мама может не беспокоиться, все будет в полном порядке. Джон развязал мешок, сунул в него посылку и снова завязал. Долго раздумывать он не стал. Правду сказать, мотивы поступков белых людей порой оставались для него загадкой, но в данном случае все ясно как день: получатель посылки сорвался в самоволку и еще не вернулся, наверняка валяется пьяный где-нибудь в Бейруте или Тель-Авиве, и теперь надо скрыть, что его нет, а мама решила об этом позаботиться. А подержать пару дней посылку у себя — никакое не преступление, преступлением было бы, если б Джон ее прикарманил. Но ни у кого из англичан или поляков Джон никогда еще ничего не украл.

— Спасибо, спокойной ночи!

— Спокойной ночи, Джон, спокойной ночи! — ответила мама.

Послышалось веселое и неожиданно громкое тарахтенье мотора, затем луч ослепительного света ударил в окна, погас, и джип умчался. Мама перебрала еще раз письма, взяла одно из Португалии для поручика, дежурившего в соседней комнате, а второе, из Италии, для Люцинки. Заперла дверь на ключ и, войдя в дежурку, протянула письмо офицеру. Увидела, как разглаживаются морщины у него на лбу, как светлеет от улыбки лицо.

— О, спасибо вам, Стася, спасибо!

— Не за что, пан поручик. Служу отчизне, — попыталась пошутить моя мама. Повесила ключ на гвоздик и вышла.

На улице похолодало, месяц уже оторвался от горизонта и заливал землю холодным молочным светом. Стряхнув на веранде песок с башмаков, мама вошла в комнату. На столе было убрано, женщины лежали в кроватях, только Люцина все еще торчала возле радиоприемника. Мама положила письмо перед ней на приемник.

— Ой, спасибо, Стасенька! — покраснев от волнения, воскликнула Люцина.

— Мне конечно же ничего нет, — сказала Зося. Она лежала на спине, уставившись в потолок; со своей ощетинившейся папильотками головой Зося смахивала на огородное пугало.

«Разумеется, нет, а даже если б и было, я выкинула бы его в мусорную корзину», — хотела ответить моя мама, но ничего такого не сказала. (А может, сказала, только разве теперь сознается? Нет, все-таки, наверно, не сказала.) Просто бросила равнодушным тоном, не взглянув на Зосю:

— Тебе — ничего.

Потом моя мама шарила в тумбочке в поисках сигарет, делала вид, что ищет что-то на полочке, сунула даже в карман какую-то ненужную вещицу, затем сняла с вешалки кожаную безрукавку.

— Ты никак замерзла? — поинтересовалась старшая.

— Что-то свежо стало, у меня даже мурашки по спине побежали, — ответила мама, стараясь говорить своим обычным голосом.

— Давай встану, согрею тебе чайку на плитке, аспиринчик примешь.

— Да спасибо, не нужно, пройдет и так.

Мама долго возилась с пуговицами на безрукавке, перекладывала свисток из нагрудного кармана форменной блузы в карман безрукавки, пытаясь унять дрожь в руках. Тянула время, хотя никогда в жизни ей ничего так не хотелось, как поскорее оказаться за дверью барака. Просто взять и выйти мама была не в состоянии. Ложь, которую она себе позволила, парализовала. Преодолевая сопротивление мышц, не желавших подчиняться ее воле, она заставила себя пройти те четыре шага, которые отделяли ее от двери, бросила на прощание «Спокойной ночи, девочки», открыла и потом захлопнула за собой дверь. (Мама рассказывает, что чувствовала себя так, как когда-то покидая морг, где она участвовала в опознании останков солдата из их роты, разорванного на куски немецкой бомбой, но, пожалуй, это неподходящее сравнение.) Спустилась на негнущихся ногах, точно на ходулях, по ступенькам, а потом, пройдя несколько шагов в направлении плаца, остановилась, довольно громко воскликнув: «О господи!» — и тут же невольно оглянулась, будто не она, а кто-то другой произнес эти слова.