Бар, в котором они сидят, называется «Плоды и феркин». «Плоды», надо думать, это «плоды воображения», потому что здесь якобы выпивали-закусывали многие известные писатели. Интересно, думает Джек, а в Стоили есть свой «феркин»? Скажем «Махач и феркин» или, может, «Пшелнах и феркин».

Джек уже привыкает к вкусу лагера. Раз-два в неделю они с Терри ходят куда-нибудь выпить-перекусить. Без всяких роскошеств. В какую-нибудь пиццерию или в бар типа этого «феркина». Терри — госслужащий, а на зарплату госслужащего не особенно-то пошикуешь. И особенно, если ты разведен с женой, и несколько раз переезжал с места на место, и твой сын учится в универе. Джек улыбается про себя. Уже на следующей неделе он сможет сам угостить Терри. Терри столько для него сделал, и Джеку хочется хоть чем-то его отблагодарить.

— Ну, чего? Выбрал, что будешь? — говорит Терри.

Они решают взять по лазанье, и Терри идет к барной стойке, чтобы сделать заказ. Джек пьет пиво и украдкой разглядывает людей в баре. В углу два парня и девушка играют в бильярд. Девушка симпатичная, не зажатая, веселая. Пропуская удар, она громко смеется, и общается с обоими париями на равных, в смысле, не отдает предпочтения кому-то одному, так что вообще не поймешь, кто из них — ее парень. Может быть, оба. А, может, ни тот, ни другой.

Возвращается Терри. С еще двумя пинтами пива.

— Ну, чтобы два раза не бегать.

Похоже, Терри действительно нравится ходить с Джеком по барам: угощать его всякими вкусностями, поить пивом, просто сидеть и общаться. Говорит, что с родным сыном так не получилось. Кстати, первое в жизни пиво Джек выпил буквально пару недель назад. Эту первую пинту купил ему Терри. Терри жил в другом городе, когда его сын начал ходить по барам. В Лондоне, рядом с Фелтхемом.

— Так что, Терри, что ты мне посоветуешь? Идти или нет? Завтра вечером, я имею в виду.

— Конечно, иди. Скорее всего, тебе будет не очень уютно, в смысле, будешь смущаться и все такое, но тебе надо уже заводить друзей. Нельзя же вечно шататься по барам с пожилым дядюшкой. Пусть даже дядюшке это в радость. — Терри похлопывает Джека по руке. — Только ты там особенно не напивайся. Эти ребята с твоей работы, они привыкли бухать каждые выходные, начиная с шестнадцати лет. Так что ты не старайся пить вровень с ними. И, если получится, перемежай алкоголь с чем-нибудь безалкогольным. Тебе нельзя терять голову.

— Ты так говоришь… и вправду, точно как дядюшка.

— Потому что я за тебя беспокоюсь, Джек. И вправду, как дядюшка. Но тебе надо начинать жить. Нельзя все время только работать. Знаешь эту пословицу, что от работы и кони дохнут. Прошлое — это прошлое, Джек. А будущее — это будущее. У тебя есть право на счастье.

— Я уже счастлив, Терри. Как никогда в жизни.

— И ты подумай: тебе еще столько всего предстоит узнать. И секс в том числе. — Терри смеется, а потом вдруг смущается и умолкает.

— Но пока что я собираюсь заняться лазаньей, — говорит Джек.

Они прощаются на углу, на повороте на улицу Джека. Терри ловит такси, и дальше Джек идет один. Его обгоняет красный «Гольф». Проносится мимо. Слишком быстро для узенького пространства между двумя рядами припаркованных машин. Опрометчиво быстро, на самом деле. Джек уже видел эту машину, несколько раз. Обычно она стоит у дома в дальнем конце улицы. Он тихонько ругается себе под нос. Был бы здесь Крис, он бы точно взбесился. Крис ненавидит плохих водителей.

Уже у самого дома, буквально у двери, Джек оборачивается и оглядывает всю улицу. Что-то его беспокоит. Как будто за ним наблюдают. Темно, почти ничего не видно. Но Джека не покидает неприятное ощущение, что там, в темноте, кто-то есть. И этот кто-то за ним следит. Это именно ощущение — Джек никого не увидел, — но его все равно пробирает озноб. Ему показалось, или что-то действительно шевельнулось там, вдалеке, отступая поглубже в тень? Джек не на шутку встревожен; но когда он заходит в дом, Келли смотрит «Братьев Блюз», и он тоже садится смотреть, и они с Келли смеются, и он забывает о своих страхах.

Он идет спать раньше Келли. Заходит в ванную почистить зубы, отматывает немного туалетной бумаги и забирает ее с собой, в комнату Ложиться в постель, выключает свет. Представляет себе Мишель. Представляет себе все то, что ему хочется сделать с ней, для нее. На самом деле, он толком не знает, как это делается — но оно все равно очень заманчиво и соблазнительно. Фантазии Джека незапятнанны опытом и подробностями. Он утверждает права на Мишель быстрыми, судорожными движениями руки. И она действительно принадлежит ему, только ему. Пусть даже всего на мгновение. Они вместе, вдвоем. На этом необитаемом острове грез.

Ее лицо стоит у него перед глазами, даже когда восстанавливается дыхание. Он вытирает с ладони капли белесой росы и засыпает.

А дома у Терри никто не спит. Терри сидит в кухне один, но скрип половиц в комнате наверху не дает ему успокоиться ни на секунду. Свет не горит, но света уличного фонаря за окном хватает, чтобы разглядеть стол. Отбивная с картошкой так и осталась нетронутой. Мясо подернуто пленкой застывшего белого жира, зеленый горошек успел посереть. Тут же стоит и вторая тарелка. Еда на ней выглядит так, будто с ней больше баловались, чем ели. Терри как будто воочию видит, как сын сидел здесь, за столом, ждал его возвращения, рассеянно ковырялся в тарелке, гоняя вилкой остывающие кусочки. Может быть, напевал сам себе: «С днем рождения». Нет, все-таки Терри — неисправимый романтик: какие там песенки?! Зеб сидел и ругался.

Зеб не спит и, стало быть, знает, что отец уже дома. Но они сидят в разных комнатах. Ни тому, ни другому не хочется затевать неизбежный конфликт. Терри хуже, чем Зебу. Ведь он действительно виноват. Как можно было забыть про день рождения сына? Мальчик живет у него всего-то три дня.

— Зеб, привет, — говорит Терри, когда сын наконец входит в кухню. — Прости меня. С днем рождения. — Он готов к вспышке ярости, к гневной тираде с топаньем ногами, но в глазах сына — только усталость.

— Что на этот раз, папа? Какой великий крестовый поход?

— Прости, Зеб, я просто забыл. Никаких крестовых походов. Просто один из моих подопечных. Мы всегда с ним встречаемся по четвергам.

— Подопечных… Какой-нибудь очередной урод, малолетний преступник, который тебе дороже родного сына?

— Зеб, все не так…

Но сын уже вышел, оставив Терри сидеть над остывшей тарелкой, наедине с горьким чувством вины.

А ни на миг не покидало тревожное ощущение, что что-то не так. Дурное предчувствие: что-то случится, что-то очень плохое. Вроде бы он никого не обидел, ничего не сломал; но она никак не отпускала, эта удушливая убежденность, что грядет что-то страшное.

А потом кто-то вмазал ему по роже.

Это было почти как родиться заново. Когда тебя вырвали против воли из блаженного забытья, а потом дали по морде. Как в самый первый раз, это было честное вступление.

— Они убили его, — простонал голос в ухо А. — Они его, пах, убили.

Правый глаз не открывался вообще. Он кое-как приоткрыл левый, тоже изрядно заплывший, и оглядел комнату. Она была сумрачно серой, как заскорузлый кошмар. Он лежал на нарах, на нижней койке. Все тело болело и ныло.

— Посадили его в одну камеру с этим мудацким расистом. Он говорил, что убьет его. И убил, — произнес кто-то, двигая огромной коричневой челюстью, которая закрыла А весь обзор. — Я обещался за ним присмотреть. Я, нах, дал слово. Обещал его маме и его девушке, что с ним ничего не случится. А он умер. Умер. Этот мудила предупреждал, что убьет его. И убил. С тем же успехом они могли бы и сами его прикончить.

А прошептал:

— Кто?

Говорить было трудно, он не привык разговаривать с выбитыми зубами. Стоило лишь закрыть рот, и распухщие губы тут же приклеивались друг к другу свертывающейся кровью и расходились с тугим, влажным чмоком каждый раз, когда он разлеплял их, чтобы вдохнуть. Дышать приходилось ртом; через расплющенный нос воздух не проходил.