— Ты так думаешь? — говорит Джек.

Она пихает его под ребра, и они входят в паб. Какой-то парень, который какое-то время шел по улице следом за ними, тоже вроде бы хочет войти. Но когда Джек придерживает для него дверь, парень вдруг разворачивается и идет обратно, откуда пришел. Джек не видит его лица, только затылок. Парень здоровый, накачанный. Он идет очень быстро, гораздо быстрее, чем когда шел за ними. Джек озирается по сторонам, нет ли поблизости кого-то еще.

— Что такое? — спрашивает Ракушка, которая вошла первой, но теперь вернулась к двери.

— Да так, ничего.

— Ты какой-то встревоженный.

— Ну… мне вдруг показалось, что этот парень за нами следит. То есть он не следил. Просто мне так показалось, — поспешно добавляет он, чтобы она не подумала, что у него что-то не то с головой. — Может быть, это все из-за фильма. — Он пытается обратить все в шутку. — Я себя представляю тайным агентом.

— А как он выглядел, этот парень? Такой здоровенный амбал?

— Ага, здоровенный: амбал. С темными волосами.

— Вот урод. Это мой бывший, наверняка. Ну, тот громила, про которого я рассказывала. Он так уже делал, когда видел меня с другим парнем.

— Громила, ага. Ты меня успокоила, — говорит Джек, хотя, на самом деле, у него отлегло от сердца. Только теперь до него доходит, что он безотчетно держал руку на пейджере с кнопкой экстренной связи; но бывший бойфренд явно не входит в первую десятку людей, которых ему следует опасаться из вероятных преследователей.

— Ты не волнуйся, — говорит Ракушка. — Если он снова появится, я ему выскажу все, что думаю. Я его не боюсь. Он уже заработал очередной срок условно. Если сейчас он кого-нибудь тронет, сразу же загремит за решетку.

— Теперь я точно спокоен, — говорит Джек. — Я умру, зная, что мой убийца понесет заслуженное наказание. — Но про себя он улыбается.

— Ты сегодня останешься, Джек? — спрашивает Ракушка, когда они возвращаются к ней домой.

Он вертит в руках кружку с кофе.

— Так у меня же все дома, рабочая одежда и вообще все.

— Завтра встанем пораньше, заедем к тебе перед работой и все возьмешь.

— Значит, останусь.

— Тогда я тебе кое-что покажу, — она открывает ящик комода и достает что-то похожее на маленькую коробочку, обернутую в красную шуршащую бумагу. — С днем рождения, Джек.

Джек смущен и растерян. Он уже столько лет не справлял свой день рождения; разве что иногда — с Терри. Но сегодня — не день рождения: ни его настоящий, ни Джека Барриджа.

— Но сегодня не мой…

Она кладет палец ему на губы.

— Я знаю. Это — за все дни рождения, которые мы пропустили.

Он вертит подарок в руках, не решаясь открыть. Потом медленно разрывает оберточную бумагу. Внутри — бумажник. Кожаный, карамельного цвета. Джек подносит его к носу, чтобы понюхать, и вдруг понимает, почему некоторых людей сексуально заводит кожа. Она пахнет щедростью, сладострастием, соблазном.

— Посмотри на него.

Джек смотрит. Там стоит его имя: Джек. Буквы выжжены, как клеймо на боку у коровы. Еще никогда его новое имя не смотрелось таким завершенным, таким настоящим. Вот оно, подтверждение его новой личности. Бумажник открывается, как книжка. Там внутри несколько отделений для банкнот и пластиковых карточек. Есть отдельный кошелечек для мелочи. Ракушка положила туда монетку в один пенни, новенькую и блестящую, как будто ее отчеканили в тот день, когда они познакомились с Джеком.

— Там есть еще потайной кармашек, — шепчет она и кладет руку ему на бедро.

Да, отделение для карточек поднимается вверх. Под ним — откидная медная пластинка, а под пластинкой — кармашек для фотографии под прозрачной пластиковой пленкой. В кармашек вставлена фотка. Которую Джек снимал сам. Ракушка сидит в ванной, вся в мыльной пене, и приподнимает руками грудь. Мишель обрезала фотографию, чтобы она влезла в кармашек; разрез прошелся как раз по соскам, так что они не видны. Джек смотрит на фотку и видит богиню, такую же чистую, как белая мыльная пена. Как снег.

— Ракушка, я даже не знаю, что говорить. Спасибо. — Его голос дрожит.

— Значит, тебе понравилось? Он кивает.

Они идут в спальню.

Как угодно Ее Величеству [34]

Дорсет. Портлендская тюрьма для несовершеннолетних преступников. Корпус I, отделение предварительного заключения. Там его называли Смит-678. Смит — идиотский псевдоним. Слишком уж очевидный. В общем, полный отстой. С тем же успехом его могли бы обозвать просто В-678.

Камера тоже была отстойной. Унитаза там не было, а был горшок, такой же сурово-монументальный, как и вся викторианская тюряга. Горшок стоял в уголке и распространял малоприятные запахи. Вчера ему разрешили вынести горшок дважды. А сегодня дверь еще не открывали, вообще.

Он снова принялся ходить по камере. Он был далеко не первым. Судя по стертому кафелю, дорожку тут протоптали уже давно. У стальной койки — налево, вокруг синего столика, до двери, и снова — до койки. Он всю ночь проходил взад-вперед, не желая ложиться спать. Со всех сторон доносились крики. Иногда в раскрытое окно, забранное решеткой, влетали обрывки горящей туалетной бумаги. В течение часа он лежал и вяло дрочил, тупо и нудно, безо всякого возбуждения — просто чтобы на что-то отвлечься, чтобы отключить мысли. Потом он все-таки кое-как кончил себе на живот и не стал стирать сперму. Почему-то вот так, с перемазанным животом, он почувствовал себя сильнее. Но ненадолго.

Бессонная ночь все же сказывалась. Стоило ему только присесть на стул, и его сразу же начало вырубать. Да, спать хотелось — нет сил. Но он боялся заснуть. Потому что ему снились сны. Он даже не знал, что хуже: жить в постоянном гнетущем страхе или спать, рискуя увязнуть в кошмарах. Его психолог в колонии, Майкл Вебстер, дрочила плюшевый, говорил, что кошмары пройдут, если о них рассказать. Хрен вам, называется. Кошмары стали еще страшнее: отравили ему все мысли. Теперь он только и думал, что об этих мудацких снах.

Особенно живо ему запомнились те два пса: раздутые поросячьи тела и тощие кривые лапки. Они рычали и скалились друг на друга, в одном из его снов, угрожающе клацали зубами, брызжа слюной. Но не двигались с места, как будто их хилым ножкам недоставало сил, чтобы рвануться вперед. А потом один зверь пожирал другого, заглатывал целиком. Дергал уродливой головой, пытаясь пропихнуть в глотку живое мясо. Фыркал и глухо рычал. И вот уже из раззявленной пасти торчит только хвост, похожий на черную сардельку. Он еще шевелится, хвост. Еще трепыхается. И В тоже чувствует его ужас. Безысходный ужас проигравшего зверя, которого пожирают заживо; и пронзительный ужас того, второго, который был победителем и вдруг осознал, что добыча, которую он заглотил, чересчур для него велика. Кровь хлещет отовсюду: изо рта, из ушей, из задницы. Это его кровь. Его, а не жертвы. Пожранный зверь убивает пожравшего изнутри, выдавливая из него сгустки крови и расплющенные внутренности. Всего лишь один сон из многих.

Окошко на двери открылось. Внутрь заглянули два темных глаза. Заглянувший неторопливо кивнул. Окошко закрылось.

В закашлялся. От кашля даже слегка затошнило. Очень хотелось курить. Когда его только сюда привезли, вместе с тюремной одеждой ему выдали что-то вроде «приветственного» набора, в котором, помимо прочего, были и сигареты. Всего десять штук. Сейчас осталось четыре. Он не знал, когда ему снова выдадут сигареты, и выдадут ли вообще. Как бы там ни было, четыре штуки — это уже засада. В решил выкурить полсигареты. Дым был едкий и крепкий. Говорят, что курить вредно, но В никогда не кашлял, когда курил — только когда не курил. Он, как мог, продлевал удовольствие: выдыхал через рот и снова втягивал дым, уже носом. Со стороны это выглядело красиво. Похоже на перевернутый водопад. Жалко, что в камере не было зеркала, чтобы полюбоваться.

Завтрак доставили прямо в камеру. Надзиратель, открывший дверь, внимательно наблюдал за парнем (тоже из заключенных), который развозил еду. Но еще внимательнее он наблюдал за В. Выходя, надзиратель гадливо скривился. В лег на койку, свернулся калачиком и закрыл глаза. Засыпать было страшно, но сон все-таки взял свое.