На улицах полно машин, хотя уже вечер, одиннадцатый час. Тук-тук, раскрашенный желтым под нью-йоркские такси, лавирует между машинами, проезжая в зазоры, в которые, кажется, не пройдет даже велосипед. Ему возмущенно бибикают, и он тоже бибикает непрестанно — не столько для предупреждения о своих маневрах, сколько из принципа: вы мне гудите, и я тоже буду гудеть. Это чистой воды лихачество. Ехать недалеко, и пассажир никуда не торопится. У него впереди вся ночь.
Ночью в Потпонге народу не меньше, чем днем. На тротуарах стоят лотки, уличные торговцы наперебой предлагают туристам «подлинные» изделия народных промыслов и товары якобы от лучших мировых производителей — причем, туристы, конечно же, знают, что это подделки, и торгуются за каждый пенс, пфенниг и франк. Он пробирается сквозь шумную толпу, стараясь держаться поближе к зданиям, где манящие вывески баров соблазнительно мерцают неоном всех цветов радуги. И не только вывески: молоденькие зазывалы ярко выраженной тайской внешности стоят у дверей, хватают прохожих за руки, пытаются затащить внутрь.
Красивые девочки, только красивые девочки. Свеженькие студентки. Чистые девочки. Особенное представление. Особые апартаменты. По специальной цене. Тайский массаж, непременно попробуйте. Эй, англичанин. Вы англичанин?
Он не может понять: Откуда они знают? В этом «континентальном» наряде, с таким сильным загаром… как они определяют, что он англичанин?
— Потом, все потом, — бормочет он на ходу. Он знает, куда ему нужно. Там, чуть дальше по улице. Свернешь направо — и выпивка сразу дешевле. Он пришел сюда не для того, чтобы таращиться на девчонок. Вернее, не только для этого.
Бар точно такой же, каким он его помнит. Зазывала на входе жмет ему руку. Не потому, что узнал его, нет. Скорее, из благодарности, что вот зашел посетитель, которого даже не пришлось уговаривать. Он заказывает виски «Меконг» — сразу бутылку — и кока-колу. Вот так все и бывает. Как говорится, места знать надо. Чуть дальше по улице — и цены снижаются вдвое. Выбор напитков отменный, и особенно — по сравнению с мрачными, полуподпольными питейными заведениями в поганом исламском Кувейте. Барная стойка сделана явно из пластика, но смотрится, словно из дерева — из-за грязи и тусклого освещения. Табуреты у стойки тоже видали лучшие дни; их бамбуковые ножки облезли, сиденья продавились под совокупной тяжестью сотен и сотен дородных задниц обрюзгших уродливых павианов. Он усмехается про себя. По крайней мере, он не заблуждается на свой счет. Он знает, что он павиан и есть. Он знает, что девушкам он не нравится, что он им нисколечко не интересен. Им интересны только его деньги. И сейчас он кого-то подцепит, и заплатит за то, чтобы она составила ему компанию: купит ей выпить, и даже, наверное, не раз. И ей, и себе. А потом снова заплатит, уже после секса. Они проститутки. Это отнюдь не восточное гостеприимство, как утверждают некоторые клиенты, полагающие себя знатоками местной культуры. Они проститутки, а он — павиан и скотина, и он вовсе не делает этим девушкам одолжения, когда платит им за любовь, как, опять же, считают некоторые любители одноразового интима. Разве только в том смысле, что они все равно пойдут с каждым, и ночь с человеком без каких-либо экстремально-аномальных пристрастий в сексе, с человеком, который пытается быть нежным и ласковым и старается сделать так, чтобы им тоже было приятно, для них все-таки предпочтительнее того, что им приходится выносить в большинстве случаев.
Девушки исполняют стриптиз. Пока просто танцуют на небольшом, фута в два, возвышении в центре зала. Вьются вокруг хромированных шестов, призывно виляют бедрами, поглаживают части тела в непосредственной близости от дешевых открытых купальников. Взгляды — тоскливые, на лицах — откровенная скука. Только те, кто постарше, демонстрируют некоторое воодушевление. Тут все понятно: им так отчаянно хочется задержаться здесь, в баре, еще хотя бы на пару лет. Самые молоденькие держатся скованно, они явно нервничают, но именно к ним возвращается его жадный взгляд, именно ради них он приходит сюда, из года в год. Чтобы снова почувствовать себя молодым, еще один раз.
Интересно, думает он, у его сына уже были женщины, или он до сих пор девственник? Впрочем, сынуля — такой урод, что ему наверняка тоже придется ходить по шлюхам. Так он думает и ненавидит себя за подобные мысли. Отпивает большой глоток виски, не добавляя в стакан кока-колы. Виски обжигает горло, и этот саднящий ожог для него как наказание. Хотя никакое это не наказание. И тепло, разливающееся по телу — лишнее тому подтверждение. На последней фотографии, которую прислал ему сын, он не такой уж и страшный. Родной отец его еле узнал. И, наверное, не узнал бы вообще, если бы не письмо. Фотография и письмо лежат у него в шкафу Дома, в Кувейте. В потайном ящичке для реликвий, вместе с несколькими детскими фотографиями сына, когда тот был совсем маленьким, еще даже ходить не умел, и двумя вырезками из журнала с кадрами из ковбойского фильма, на который они как-то сходили вместе. Этот ящичек стоит в самом дальнем углу, заставленный коробками с обувью. Он его прячет подальше от посторонних глаз: чтобы никто, не дай Бог, не увидел. Хотя это излишняя предосторожность. К нему почти никто и не заходит, разве что — иногда, кто-нибудь из друзей. Которых, наверное, и друзьями-то можно назвать только с очень большой натяжкой.
На барной стойке лежит расчерченное на квадратики поле для рэндзю. Это такая игра, типа крестиков-ноликов, только чуть посложнее. Они есть почти во всех барах. Это такая маленькая хитрость, чтобы у девушек была уважительная причина не вступать в разговор с мужиками, которые вряд ли бы ездили в Таиланд за сексом, если бы у них было, что сказать. В смысле, что-нибудь стоящее. Он рассеянно приподнимает коробку с фишками. Пластмассовые кругляшки гремят внутри. Скучающий бармен спрашивает его взглядом: Хотите сыграть? Он качает головой и вновь оборачивается к возвышению, где девушки. Это был просто минутный порыв. Просто минутный порыв.
Клиентов в баре немного. Все фаланги: иностранцы, мужчины с Запада. Сидят по двое, по трое. Кое-кто — в одиночестве, как он сам. В одиночестве, да. Но им все же не так одиноко. Не так.
Это так тяжело, когда у тебя есть ребенок, но ты не знаешь его и не видишь. И вдвойне тяжелее, потому что, когда у него был сын, он так и не смог до конца поверить, что это его ребенок. Постоянно приглядывался к нему, искал сходство, чтобы удостовериться: да, это действительно его сын. Или же, наоборот, напряженно высматривал на улицах Стоили лицо, на которое был бы похож этот мелкий предатель в детской кроватке. Он работал на нефтяной вышке, когда жена сообщила ему, что беременна. Да, он приезжал домой как-то на выходные. Они с женой занимались любовью. Так что ребенок мог быть и его, просто это казалось маловероятным. Все нефтяники знали, что в этом смысле они относятся к «группе риска»; и даже часто шутили на эту тему. А потом кто-то из них получал письмо или жена звонила ему по телефону, и ему становилось уже не до шуток.
Природа не терпит пустоты, как частенько говаривала жена.
И он знал, что она права. Кому, как не ей, было знать. Природа не терпит пустоты, и особенно — женская природа. В теле женщины больше пустого пространства, чем в теле мужчины; больше места, которое надо заполнить. Причем это не только вполне очевидное место, местечко, «то самое» и т. д. В голове, в сердце — тоже. И если ты не заполнишь эти пустоты, непременно найдется кто-то, кто заполнит их за тебя. Приносить деньги в дом — этого мало. Если тебе нечем заполнить эти пустые пространства, можешь хоть на уши встать — все равно ты в пролете. Мужики в баре этого не понимают. Пустые клеточки есть не только на доске для рэндзю.
Он хорошо помнит свой первый раз, когда он занимался сексом. Это было со шлюхой. Тогда это было нормально, так делали все. В Ньюкасле, вместе с другими ребятами. Буквально с первой зарплаты на первой работе. Они все утверждали, что давно уже не девственники, но это было вранье. И все остальные об этом знали. Она была, что называется, мастером своего дела, и он ошибочно принял ее профессионализм за искренний интерес, и поверил ее словам, когда она страстно шептала ему, что он очень красивый, что ей так хотелось почувствовать в себе молодой рьяный член после всех этих старых и вялых сморчков, с которыми ей приходится иметь дело. Он пытался сделать так, чтобы ей тоже было хорошо, ласкал ее неумело и неуклюже, старался что-то такое изобразить; его возбуждали и радовали ее громкие стоны, которые, как он теперь понимает, были, конечно, притворными. Но тогда он об этом не знал. Ему нравилось слушать ее сбивчивое дыхание, когда его губы касались ее сосков — в первый раз за шестнадцать лет жизни. Он боялся, что кончит сразу, как только войдет в нее, но его опасения не оправдались. Он ужасно гордился собой, что его сдержанные и размеренные, как казалось ему самому, движения вроде бы доставляют ей удовольствие. Ему было приятно смотреть, как ее голова мечется по мокрой от пота подушке. Он чувствовал, что сейчас кончит, он уже начал кончать — и тут он случайно поймал ее взгляд. И что он увидел в ее глазах в это мгновение наивысшей близости? Лишь облегчение, что все закончилось. Она обхватила его руками и вся подалась ему навстречу, она стонала, рычала, она извивалась под ним — но поздно. Он уже видел. Больше он не ходил к проституткам. Ну, до тех пор, пока не начал ездить в Таиланд.
