И вот наконец шины ее «Рейндж Ровера» заскрипели по гравию на подъездной дорожке. Ей всегда очень нравилось смотреть из машины на красивый ухоженный сад у себя перед домом. На самом деле, ей вообще нравилось смотреть на мир из своего «Рейндж Ровера». Сверху вниз. Словно из безопасной, укрепленной башни; в трех футах над остальными водителями. Да, может быть, ей был не так уж и необходим полноприводный внедорожник, но она хотя бы жила за городом. Она была не из тех городских домохозяек, которым машина нужна лишь для того, чтобы возить детей в школу. Тем более, что Томасу в школу еще не скоро.
Была суббота. Погода была замечательная. Небо — такое же синее, как в Медине, куда они ездили всей семьей в прошлом месяце. Муж сидел за компьютером у себя в кабинете на втором этаже. Элизабет видела его снизу, окно было распахнуто настежь. Он что-то печатал, то и дело сверяясь со справочниками по бухгалтерскому праву.
Она снова поймала себя на том, что завидует его успеху. Она всегда была умницей, «очень талантливой девочкой», как про нее говорили в университете. Человеком, которого ждало большое будущее. Муж тоже был не из последних на своем курсе, но, как говорится, звезд с неба не хватал. Когда они стали встречаться, еще в Кембридже, все считали, что он ей не пара. То есть вслух об этом не говорилось, но ведь люди же не дураки, люди все видели и понимали. А потом как-то вдруг получилось, что его усидчивость и упертая работоспособность затмили ее гениальность. Она ушла в декрет, потом какое-то время сидела с маленьким Томасом, а когда снова вышла на работу, оказалось, что муж получает как минимум в три раза больше того, на что ей можно было надеяться в плане зарплаты. И дело было даже не в деньгах. А в том, как друзья и коллеги мужа относились к ее работе: как будто ее психология была просто хобби для скучающей домохозяйки, жены занятого человека. Вроде участия в благотворительных мероприятиях или занятий в секции бадминтона. Иногда Элизабет начинало казаться, что муж тоже считает ее работу чем-то вторичным по отношению к роли хозяйки, жены и матери.
Томас играл рядом с тачкой, которую садовник оставил на улице. Тачка была жестяная, и, еще в четверг, после грозы, когда выяснилось, что она не протекает, Элизабет налила в нее воду из шланга, чтобы сын пускал кораблик. Лето обещало быть жарким. Элизабет снова подумала, что, наверное, стоит купить надувной бассейн. Она наблюдала за Томасом, как он ползает по земле, собирает муравьев — посадить на кораблик. У него были светлые волосы, чуть темнее у корней. Он вообще был красивым. Самым красивым ребенком из всех детей, каких она знала. И не потому, что он — ее сын. Он был самым красивым вполне объективно. С этой прической он был похож на маленького пажа. Такой хороший, такой забавный. Элизабет не хотелось даже задумываться о том, что когда-нибудь он захочет побриться налысо, или сделать какой-нибудь выщип, или отрастить волосы, как у хиппи, в общем, изобразить вместо нормальной прически что-нибудь из категории «тихий ужас», который будет считаться на тот момент модным и стильным.
Это будет кошмар, но, с другой стороны, пусть это будет самая большая беда, которая случится с ее ребенком.
Ей вспомнилось, о чем говорили ее знакомые во время суда. Все были в ужасе. И особенно те, у кого были собственные дети. Что должны были чувствовать родители этой девочки, убитой с таким изощренным зверством?! Страшно даже представить. А если бы что-то подобное случилось с их собственной дочерью?! Как бы они пережили такое горе? И как бы они пережили, если бы их собственный сын был убийцей? Вот почему эти двое мальчишек должны были быть воплощением зла, настоящими выродками и уродами. Потому что нормальные дети, в каких бы условиях они ни росли, на такое просто не способны.
Томас принялся раскачивать кораблик в своем крошечном море, нагоняя руками волны. Он рычал, подражая раскатам грома. Кричал, что на море шторм. И Элизабет снова поймала себя на мысли, как было бы славно, если бы он оставался таким же маленьким еще долго-долго. У всех животных продолжительность детства напрямую зависит от размеров мозга: чем больше мозг, тем длиннее период взросления. А вдруг Томас какой-нибудь гений? Тогда, по идее, он должен слегка «задержаться в детстве». Хотя, что бы Элизабет ни говорила подругам, ее Томас вовсе не вундеркинд. И пока сложно сказать, как все сложится дальше. Она заметила, что он прекратил нагонять волны, и теперь вроде бы давит пальчиком муравьев, смытых на краешек тачки. Она подошла ближе. Сын даже не посмотрел в се сторону. Он продолжал увлеченно давить муравьев: сперва легонько придавливал пальцем, а потом скатывал насекомое в крошечный шарик.
Через пару минут она положила руку ему на плечо и сказала:
— Зачем ты их мучаешь? Ты же знаешь, что это плохо. Он молча кивнул.
— Тогда зачем ты так делаешь? — Она его не ругала, даже не упрекала. Ей просто хотелось понять.
— Ты смотрела, мам, и ничего не сказала. Я думал, ты скажешь, что так нельзя.
В их первую встречу с доктором Вебстером они лишь обсуждали общие вопросы по каждому делу и сравнивали свои записи.
— Я покажу вам, что есть у меня, если вы мне покажете, что есть у вас, — сказал доктор Вебстер, Майкл. И она рассмеялась, хотя его шутка была неприличной и по-ребячески глупой.
Встреча, однако, оказалась вполне плодотворной, и они согласились, что подобные «очные ставки» следует проводить регулярно. Поскольку жили они далеко друг от друга, было решено, что гостиница, где состоялось их первое рандеву, — наиболее удобное место для этих встреч. Нейтральная территория, где можно встречаться и обсуждать людей, с которыми, когда все закончится, вы уже никогда не увидитесь снова.
Начиная с третьего-четвертого раза, они стали снимать номера, чтобы можно было продолжить беседу за ужином. Вскоре стало понятно, что два номера — совершенно ненужное расточительство.
На самом деле, секс с Майклом не доставлял Элизабет такого удовольствия, как секс с мужем. С Майклом она почти никогда не кончала. Но ей нравилась его страсть, нравилось его внимание к ней, нравились его шутки, его истории, его сказки. С Майклом ей не приходилось старательно изображать, что она в первый раз слышит все те же старые анекдоты, как это случалось на многочисленных званых обедах, куда их приглашали с мужем.
Как оказалось, Элизабет тоже умела рассказывать сказки. Обсуждая с мужем свои встречи с Майклом, она держалась достаточно близко к правде, умалчивая лишь о том, что имело значение. Она обнаружила, что если слегка растянуть факты по краешку, все бреши и дыры закрываются очень даже аккуратно. Не настолько надежно, чтобы ступить на настил, но так, чтобы издалека это смотрелось вполне пристойно.
Сперва муж как будто обрадовался за нее, что ей поручили такое ответственное задание, но его восхищение этим признанием профессионализма супруги очень быстро сошло на нет. Теперь он, если и спрашивал ее о работе, то только в том смысле, есть ли какие подвижки. Как будто работать с ущербным ребенком — все равно, что вести дело в суде, выступая за некое юридическое лицо.
Элизабет начали сниться сны. В этих снах муж и доктор Битлфилд носили ее по какому-то городу на триумфальных носилках. Иногда она была с лавровым венком на голове. Как профессиональный психолог, она сомневалась в полезности интерпретации снов для решения каких-то проблем наяву. Но ее сны были вполне однозначны, и растолковать их значение не составляло труда. Майкл говорил, что того, второго, мальчика постоянно мучают кошмары. Которым, по мнению Элизабет, Майкл уделял слишком много внимания. Она твердо придерживалась убеждения, что болезненный интерес к сновидениям, характерный для фрейдистской школы, обусловлен привычкой венского среднего класса объедаться за ужином сыром. Она полностью исключила из своего рациона все виды молочных продуктов. Но ей по-прежнему снился какой-то бред.
Пока что беседы с ее подопечным не принесли никаких результатов. В общем, все было ясно: пока молодой человек не признает свою вину, дело не сдвинется с мертвой точки. Элизабет начала понимать, почему доктор Битлфилд перепоручил своего подопечного ей. Похоже, что в плане карьерного роста это был совершенно бесперспективный случай. Пока не будет признания, не будет вообще ничего. Она напомнила ему, что уже меньше чем через год, его переведут из подростковой колонии во «взрослую» тюрьму. Она сказала ему прямо, без обиняков: без признания ему даже не стоит надеяться на досрочное освобождение.
