— Схватили цирюльника Франческо!
— Не дали даже закрыть лавку!
— Надо оповестить Рыжих.
Две девушки-белошвейки, подруги Маргариты Вивальди, побежали к дому родителей Франческо. Одно их смущало — как сказать об аресте Камилле. Но её, к счастью, не было дома. Она с младшим сыном Изеппо была на службе в Сан-Дзаккерия. Дома оказались Джован Баттиста и дочери. Узнав о случившемся, отец помчался на Сан-Марко, приказав дочерям бежать на Брагора и закрыть цирюльню. Антонио по обыкновению с раннего утра находился в театре Сант’Анджело на репетиции.
Когда сыщики увозили в лодке Франческо со связанными за спиной руками, было бесполезно спрашивать у них о причине задержания. Хотя свидетели этого ареста хорошо знали вспыльчивый характер парня, которому палец в рот не клади. Старожилы с площади Брагора помнили деда Франческо — портного Каликкьо, не отличавшегося покладистостью нрава. В образовавшейся толпе кое-кто вспомнил, как недавно между парнем-цирюльником и знатным синьором Антонио Соранцо произошла стычка, которая привлекла внимание прохожих. Когда этот синьор приказал Франческо измерить ему пульс, тот грубо осадил его, заявив, что он не врач, чтобы терять время на каждого встречного.
В канцелярии Дворца дожей Джован Баттисте сообщили, что дело сына передано в суд. Несмотря на усилия нанятого адвоката, Франческо был приговорён к изгнанию из Венеции на три года. Как об этом сообщить Камилле? Когда её без слов обступили дочери и муж, она поняла, что произошло несчастье. Не в силах сдержать рыдания, Камилла повторяла сквозь слёзы, что судьи ошиблись и надобно было ей самой отправиться во Дворец дожей, чтобы вернуться домой с Франческо.
— Ты должен был настаивать! — укоряла она мужа. — Не хватает нам позора с племянником Джован Паоло. Его имя до сих пор красуется на доске у Дворца дожей. Теперь там появится и имя нашего Франческо. О, Иисус, Иосиф и Мария, спасите и помилуйте нас, грешных!
Слава богу, что, в отличие от объявленного вне закона Джован Паоло, их сын не был женат и не имел детей. Правда, ему приглянулась одна девушка с площади Брагора. Но будет ли она ждать Франческо три года? Вернувшийся с репетиции Антонио был глубоко опечален этим известием и тут же поспешил во дворец к знакомому чиновнику из правительственной канцелярии. К великому сожалению, ничего нельзя было поделать, хотя приговор суда показался Антонио чрезмерно суровым. Но на беду истцом оказался аристократ, а со знатью, как заметил чиновник, шутки плохи.
Несмотря на несчастье, обрушившееся на семью, дела в театре Сант’Анджело шли своим чередом. Вскоре состоялась премьера оперы «Филипп, царь Македонии», тепло встреченная публикой. Особый успех выпал на долю третьего акта, да и декорации братьев-сценографов Валериани, создавших на сцене сказочное царство Филиппа, вызвали бурю восторга. Безусловно, автор был удовлетворён успехом, но на каждом новом представлении его выводило из себя поведение венецианской публики, которая даже во время действия на сцене продолжала болтать, хихикать и постоянно что-то жевать. В Мантуе, Флоренции, Виченце и других городах зрители вели себя достойнее. Справедливости ради стоит напомнить, что и в Венеции на концертах в Пьет а стояла тишина и там было запрещено даже аплодировать, к чему так привык Вивальди. В Сант’Анджело его раздражали постоянное шушуканье в ложах и смешки в партере.
В театрах Венеции давно укоренилась вредная привычка владельцев лож в перерывах между ариями во время речитативов или музыкальных интермеццо задвигать шторки лож и устраивать «перекус», для чего всегда был наготове накрытый стол с яствами, а театральные служки разливали напитки и вина. Когда на сцене заканчивался речитатив, шторки раздвигались и в зале устанавливался относительный порядок. Иногда подвыпившие держатели лож бросали объедки от «перекуса» в партер. Но и тамошние завсегдатаи не отставали от аристократии в ложах. Они довольствовались тем, что предлагали им снующие между рядов разносчики питья и снеди: жареные каштаны, тыквенные семечки, сушеные кальмары, хрустящее печенье… Но всё это не мешало ложам и партеру следить за происходящим на подмостках и выражать восторг или негодование. По этому поводу венецианский посол как-то писал из Парижа: «Если здесь ходят в театр, чтобы слушать музыку, то в Венеции для болтовни», с чем никак не мог примириться Гендель. На премьере оперы «Агриппина» он вынужден был во время действия обратиться с требованием к компании знатных дам умерить пыл их увлечённой беседы. Вивальди не мог себе такого позволить, памятуя о беде, случившейся с Франческо, и вынужден был терпеть. Однако в Пьет а на его концертах публика вела себя по-иному. Однажды он не выдержал и заявил во всеуслышание за кулисами:
— С меня довольно! Это последняя моя опера для Венеции.
Джован Баттиста вздохнул с облегчением. Но сможет ли сын сдержать данное обещание? Всё говорило за то, что сможет. Он вновь вернулся к написанию скрипичных концертов и сонат,а в последнее время увлёкся кантатой.Возможно, новый творческий всплеск был вызван недавно прочитанной им статьёй известного немецкого критика Иоганна Маттесона, назвавшего Вивальди среди лучших композиторов Европы, таких как Гаспарини, Марчелло, Скарлатти, Лотти, Гендель, Телеман.
Дон Антонио не отпускал руки с пульса Пьет а и внимательно следил за всем происходящим в кулуарах богоугодного заведения. К великому его удивлению, продолжающего болеть Гаспарини сменил флорентиец Карло Пьетро Груа, работавший при княжеском дворе в Дюссельдорфе. Он не считал его большим композитором, хотя тот был автором нескольких опер, кантаты для двух солирующих голосов с basso continueи многочисленных духовных сочинений. Одна из учениц как-то сообщила ему, что у руководства приюта флорентиец не вызывает большого удовлетворения. Втайне Вивальди лелеял мечту занять вожделенное место главного капельмейстера и художественного руководителя консерватории Пьет а , чтобы осуществить свои замыслы.
От Франческо не было никаких вестей. Поначалу кто-то видел его в Далмации, затем говорили о встрече с ним в Болонье и Парме. Казалось, в дом Вивальди вернулись прежние времена. Джован Баттиста поутру вынужден был теперь спешить в лавку цирюльника, где ему начал помогать подросший Изеппо, а по воскресным дням, как всегда, играть в оркестре Сан-Марко. Уединившись в своей комнате, Антонио между чтением молитв продолжал творить. Он уже написал пару скрипичных концертов в своей излюбленной до-мажорной тональности, а теперь был поглощён сочинением духовного концерта, который, как он надеялся, со временем могли бы исполнить молодые воспитанницы в Пьет а . Для наиболее одарённых девушек им был написан концерт для двух охотничьих рогов, двух гобоев, скрипки и клавесина.
Одна лишь Камилла как-то сразу постарела. Ещё недавно ей никто не дал бы её шестидесяти пяти. Она довольно быстро смирилась с бегством из дома Бонавентуры. Но изгнание Франческо на три года вконец подкосило её морально и физически. Давно ли она была неутомимой труженицей, полной неистощимой энергии и готовой прийти на помощь другим? Её не покидали хорошее настроение и бодрость духа. Работая по дому, она любила напевать «Нина, не знаю, как быть», которую столько лет назад впервые услышала от своего жениха Джован Баттисты. Теперь дни напролёт она сидит на кухне в углу около окна, штопая чулки, рубахи и штаны.
Некоторое утешение ей доставлял Изеппо, который по вечерам читал вслух книгу из жизни святого Франциска, взятую на время у настоятеля соседней церкви. От грустных мыслей отвлекали подросшие внучата. Старшему Пьерино шесть лет, и он, кажется, проявляет интерес к музыке. Его часто застают под дверью комнаты дяди, откуда доносятся звуки скрипки. Как-то дон Антонио натолкнулся на племянника, притаившегося под дверью, и, видимо, вспомнив, как сам в детстве тайком залезал на хоры, чтобы послушать игру монаха Джованни на органе, сказал:
