Доктор, очень высокая женщина по фамилии Штайммель, посмотрела на меня и невнятно вскрикнула, затем посмотрела на родителей и вскрикнула снова. Затем извинилась, вышла и меньше чем через минуту вернулась.

– Ну, мистер и миссис Таунсенд, давайте сядем и поговорим, – предложила Штайммель. – А за Ральфом присмотрит медсестра.

Отец взглянул на меня, и я быстро помотал головой в знак неодобрения. Инфлято сказал:

– Я предпочел бы, чтобы Ральф остался с нами.

– Мистер Таунсенд, я думаю, лучше…

– Нет, пусть будет здесь, – перебил Инфлято.

Мать вопросительно произнесла его имя.

– Ральф так хочет, – громко прошептал он, так, что услышали все.

– Ральф так хочет? – повторила за ним Штайммель.

Ma посмотрела на меня и спросила:

– Ты хочешь остаться здесь, с нами?

Я кивнул.

– Вы ведь не думаете, будто он понимает происходящее? – спросила Штайммель. Женщина таращилась так, словно меня подожгли; я закатил глаза, как делала мать в разговорах с отцом. Штайммель отвернулась и села на диван у противоположной стены.

Последовавшая беседа была полна тайных и не очень тайных взглядов на обсуждаемого ребенка. Открыла ее амазонка Штайммель:

– Ваш сын, скажем, не такой, как все.

– Это мы знаем, – ответила Ma.

– Но Ральф не совсем вписывается в обычное понятие «не такой, как все». Я хотела бы провести кое-какие тесты, физические и на интеллект. Вы не против?

Ma и Инфлято посмотрели на меня, и я пожал плечами.

– Да нет, – сказал Инфлято.

Штайммель оказалась не такой безмозглой, как я думал; она взглянула Инфлято в лицо и спросила:

– Кажется, сын почему-то вас пугает?

Выяснилось, что сообразительность Инфлято я тоже недооценивал; он ответил:

– Не больше, чем вас.

Ma кивнула и сказала, чтобы вернуть разговор в нужное русло:

– Он не только пишет. Он и читает, как я уже говорила. Читает все. – Она открыла сумку и вынула пачку листов. – Вот его записки ко мне. Разбор аргументов в ученых текстах. Комментарии о структуре романов. Еще он сочиняет стихи. Он написал рассказ, который я не понимаю. – Это ей далось нелегко, она запнулась и потерла переносицу. – С моим ребенком что-то не так?

Штайммель просмотрела мои записки. Ее лицо отразило нарастающий ужас.

– Вы уверены, что это он написал?

– Абсолютно.

Несколько секунд Штайммель молчала.

– И он ничего не говорит?

– Ни слова.

– Но хоть какие-нибудь звуки?

– Первую неделю плакал, когда был голодный, – сказала мать.

– Потом начал показывать пальцем, – добавил Инфлято, похоже сам впервые осознав этот факт. – Я даже не понимал, что он делает. Думал – просто машет руками. Но он показывал пальцем.

– Это правда, – подтвердила мать.

Штайммель встала, подошла к столу, понемногу обретая невозмутимость и хладнокровие, и заглянула в ежедневник.

Можете привести его завтра утром, в девять? Родители согласились.

Не знаю, что в тот момент нашло на Штайммель, но она опустилась ко мне на бирюзовое одеяло и сказала Детским голоском:

– Ну, лапусик? Доктол Стайммель посмотлит Лальфика завтла. Холосо?

Я отвернулся к родителям. Те не сводили глаз с нее.

мэри мэллон[90]

Если отвлечься от малолетства, все со мной было и есть в полном порядке. Нет во мне ничего такого, что функционировало бы неправильно, неточно или не функционировало вообще. Если уж на то пошло, кое-что работало слишком хорошо, но, конечно, это и представляло проблему. Когда у судна две скорости, «стоп» и «полный вперед», причалить становится сложно, а то и невозможно. Можно вырубить двигатели и плыть по течению, но так теряется контроль, могут разыграться потоки и люди на пирсе совсем не обрадуются твоему приближению. Я хотел, хочу и, вероятно, буду хотеть мозговую скорость пониже. Даже не могу назвать себя умным, просто моему мозгу свойственна непрерывная и лихорадочная активность. Когда я был младенцем, Ma и Инфлято прикасались ко мне, словно к контейнеру из ядовитого, едкого или потенциально взрывоопасного материала. Каждый спешил отойти подальше, чтобы таскать ребенка на руках пришлось другому. Но я знаю, что расстаться со мной они не хотели. Ma меня любила. Обоих чувство долга, общественное давление и элементарная боязнь греха обрекали оставить меня при себе, а не положить в мешок с кирпичом и кинуть в озеро. В самой этой мысли, однако, я часто находил утешение. Думая, что могу утонуть, я становился интереснее для себя. Я ненавидел беспомощность, далекие дверные ручки над головой, не вполне надежные сфинктерные мышцы. Я постоянно боялся, что какой-нибудь взрослый поджарит меня на сковороде. Жарка очень похожа на охоту. Зазевавшуюся жертву при внезапном нападении бросает в жар; видя себя как возможную жертву, нежную, беззащитную, достаточно мелкую, чтобы ее можно было утащить в пещеру, я страшился за собственную жизнь. В своем единственном кошмаре я сидел в чугунке с шипящим маслом. Но даже тогда я просто лежал, сознательно проникался ужасом и искал полной тишины и отсутствия ощущений. Пусть начало было страшным, я не вздрагивал и не просыпался, как это описывают в книгах, – сон стал глубоким, но желанным погружением в чистейшую боль и, наконец, тишину. Впрочем, предостерегу читателя от неверного толкования: пусть не делает поспешных выводов, будто я хочу смерти или ненавижу жизнь. Бритва Оккама[91] остра, и я не боюсь ею пользоваться. На самом деле попытки заполнить мои артикуляционные пробелы каким-либо подтекстом могут стать увлекательным упражнением, но ничего не дадут. Рискуя показаться самонадеянным – мои пробелы никакие не пробелы, они уже заполнены, и весь смысл у меня лежит на поверхности.[92] Родители наблюдали, как я читаю и делаю заметки, сидя на диване, сами прикрываясь чтением, но постоянно следя за мной. В те промежутки времени, когда мои глаза не смотрели в книгу, а рука не писала (т. е. когда я думал), они замирали, словно при первых толчках землетрясения. Такая реакция мне не нравилась; зря я посвятил их в свои способности. Они считали меня гением, что мне казалось нелепым. Это определение я приберегал для тех, кто умеет водить машину или хотя бы держать свой кал при себе. Но я не отказывался от пустяковых тестов и не сомневался, что пройду их с видом великого мыслителя, заслуженно или нет. С этим я мог и собирался жить и с тех пор решил действовать на свое усмотрение, горе побежденным. Я знал, что отправляюсь на поле боя, знал, как выглядят враги и во что они одеты, но пока не представлял себе их оружие.

Узнав о моей восприимчивости к миру, отец стал вести себя так, словно он пьяный Ной после путешествия в ковчеге, а я Хам. Только не было ни Сима, ни Иафета, чтобы прикрыть его наготу. Поэтому грудь матери я еще изредка видел, но краник отца уже никогда. И купать меня он перестал. Своим краником, с другой стороны, я по-прежнему интересовался и выяснил, что его положение можно менять. Сначала я подумал, что сломал эту штуковину, но чтение прояснило вопрос.

Ни один Ребенок не есть Доброволец. Следовательно, ни один ребенок, тестируемый Психологом, не есть доброволец -

Стаций[94] в восьмой книге «Фиваиды» описывает, как после смертельной раны, нанесенной ему Меналиппом в войне Семерых против Фив, Тидей[95] все-таки сумел убить Меналиппа. Что интересно: когда Тидею принесли голову Меналиппа, он в припадке ярости сгрыз ее, словно большое яблоко. Не могу решить, почему Тидей так разгневался: потому, что противник лишил его жизни, или потому, что неуклюжий Меналипп продлил его агонию.