Литмир - Электронная Библиотека

— Он кричал, не переставая, — сказала она, выходя из воды. — Кричал и кричал. Я достала пузырек черакола. Ты помнишь черакол? Он с кодеином. Я велела миссис Ортман дать ему. Велела дать весь пузырек. Ему был всего годик. Это я с ним сотворила. Это мне наказание.

С нее текло. Я обернул ее полотенцем. Она привалилась ко мне, обняла за талию. Тело ее было холодным, а дыхание обдавало меня жаром.

— Я никогда не брала его на руки. Никогда не пела ему. Никогда ему не читала. Ах, Ричи! Всю любовь я истратила на тебя.

Она дрожала. Мокрым купальником, мокрым телом она промочила насквозь и меня. От ее волос пахло хлором, с соседнего участка доносился резкий запах лимонов. Она встала на цыпочки, вытянулась и поцеловала меня в шею. Потом уголком полотенца вытерла это место и пошла к дому.

— Скажу тебе правду. Вам лучше жилось бы, будь вы сиротами.

В середине следующего дня зазвонил телефон. Лотта вскочила с кресла, схватила трубку.

— Слава Богу, — сказала она, но я понял, что это не Барти и не из полиции. Через полминуты она отдала трубку мне. — Это монах. Или йог, кто-то такой. Бартон с ними. У них в храме, в городе. На. Слушай адрес.

Веданта-центр оказался на Вайн-стрит, к северу от Голливуда, севернее даже Франклина, где строили свои особняки актеры прежних лет. Через звезды к йогам, подумал я, выезжая на бульвар Санта-Моника. Но центр, огороженный пыльными стенами, состоял всего-навсего из запущенного оштукатуренного дома и маленького храма с тремя куполами. Перед ними, в садике с анютиными глазками и геранью, Барти, согнувшись, выдергивал сорняки. При виде меня он радостно подпрыгнул.

— Привет, брат! — Лицо его сияло. Он тряс мне руку, наверное, как Стэнли при встрече с Ливингстоном. — Это мой потерянный брат, — крикнул он; я увидел, что он обращается к смуглому человеку в балахоне, сидевшему по-турецки на веранде.

— Это не я потерялся. Ты, Барти.

Брат засмеялся высоким голосом. К моему удивлению, чайного цвета мужчина на веранде засмеялся вместе с ним. Его смех напоминал рокот.

— Нет, нет, Барти нашелся. Это ты потерялся, братик.

Свами [41]на веранде помахал рукой. Он предлагал мне подойти.

— Ты брат нашего нового друга, — сказал он. — Мы рады тебе.

— Это мой гуру, — сказал Барти. — Он показал мне свет.

Мужчина сложил ладони под подбородком. Он был толстенький, как Будда, и напоминал изваяния этого божества, которые я видел в Окружном музее: такие же толстые губы, слегка раскосые глаза и удлиненные уши. Но во лбу у него не было драгоценного камня. Я вдруг сообразил, что он есть у Барти: желвак на лбу, вспухавший от переживаний. Уж не решил ли свами, что помешанный Барти — какое-нибудь божество?

— Ты должен понять, — сказал гуру. — Мы все в неведении. Все существа надо научить их истинной природе. Даже цветы, — он показал на грядочку, кажется, нарциссов. — Они тоже должны обрести просветление.

Барти опять стоял, наклонившись, как в ту минуту, когда я вошел. Но теперь он не выдергивал растения. Он водил руками вокруг них, над ними, — так, я видел однажды, действует исполнитель на терменвоксе, меняя электрическое поле.

Свами сказал:

— Твой брат — посвященный. Он может вести их к внутренней жизни.

Не мерещится ли мне? Не гипноз ли это? Тускло-коричневые сорняки сконфуженно припали к земле, а золотистые цветы, напротив, тянулись к ладоням Барти, как подсолнухи к солнцу.

Барти, улыбаясь, поднял голову.

— Смотри, мой брат. Они тоже были авидья [42]. А теперь они нашлись.

Мы уезжали из храма в сумерках. Дороги были забиты. До пересечения Уилшира и Санта-Моники мы ползли почти час. Цветные огни Электрического фонтана уже играли вокруг индейца на пьедестале. «Радугу! Хочу радугу!» — бывало, кричал с заднего сиденья Барти, когда наш «паккард» застревал перед светофором. Взлетала зеленая вода. Взлетала розовая.

— Все еще красивый, как думаешь? — спросил я безмолвного неофита.

Он засмеялся. Он махнул рукой, как свами.

— Все эти красоты, брат, — они только иллюзия. Понимаешь, ты заблудился под покрывалом Майи [43]. Поэтому ты и едешь в Йель. Ты заворожен безделушками этого мира. Будь осторожен. Смотри, куда идешь, брат. Вещи не то, чем они тебе кажутся. А ты убил змею. Ты этим хвастался вместе с твоими друзьями. Но по глупости ты нарушил правило ахимсы [44], брат. Нет, нет, я не буду тебя винить. Ты не знал тайны: что змея была одним из лиц богини Кали.

Светофор переключился. Вереница машин продвинулась вперед. Светофор переключился обратно, но я проехал на красный; хотелось убраться от фонтана, от шлейфа брызг, разносимых ветром. Я промчался по свободному отрезку Уилшира с гольф-клубами по обеим сторонам. А Барти продолжал весело сыпать словами:

— Это была плохая карма [45]. Ты поплатишься за свои дела в другой жизни. Ты привязан к колесу страданий. В Йеле ты не узнаешь, как от него освободиться. Все эти удовольствия, все эти удачи — за них тоже придется расплачиваться. Вино! Женщины! Песня! Это ловушки, они подстерегают тебя. Я знаю, ты положил глаз на Мэдлин. Ты желаешь ее плоти. Бери ее, братик! — Тут он рассмеялся, звонко и беззаботно. И даже меня заставил улыбнуться. Я невольно подался к нему, как те его цветочки. — Но ты не избавишься от страданий и жизни. Нет, нет! Запомни мои слова. Ты будешь возвращаться. Снова и снова. Ты заново родишься ящерицей или бурундуком. Ха! Ха! Ха! Ты будешь прыгать, как жаба!

Глаз на Мэдлин я давно положил, а в то лето 1956 года делал все возможное, чтобы дополнить зрение осязанием. Сколько лет уже я рисовал нашу соседку пастелью и углем — ее профиль, ее босые ноги, белую узкую спину. В одиннадцать лет, в двенадцать лет она без колебаний снимала пушистый свитер, расстегивала блузку. Она садилась на край моей кровати. Солнце рикошетировало от бассейна дробно, как вереница биллиардных шаров от суконного бортика, застревало в волосках, покрывавших ее предплечья и плечи, и в темном шерстистом островке в ложбинке шеи. Острым карандашом я пытался воспроизвести тень, сбегавшую по хребту к худым ягодицам. В ее волосатости было что-то от животного, от медвежонка; но время, как мамаша-гризли, вылизало ее начисто. С годами эти атавистические следы, наследие предков, постепенно исчезали, так же как ниточки бровей, которые она принялась выщипывать пинцетом, волосок за волоском. Исчезли и розовые очки; в пятидесятых годах контактные линзы были не в моде, и, пока я пытался изобразить, как путается солнечный свет в ее волосах, Мэдлин, сощурясь, вглядывалась в смутного портретиста.

Лето, вторая половина дня.Генри Джеймс сказал, что это самые красивые слова в нашем языке. Слышен Барти на дворе; он вскрикивает от восторга, слетая бомбой в бассейн. Наш спаниель Сэм демонстрирует эффект Допплера, с визгом устремляясь к дому, с лаем мчась обратно. Артур трудится над «паккардом», гоняя двигатель. Мэри в холле что-то напевает об Иисусе, стирая пыль с мебели. Фиги; запах фиг проникает в комнату через открытое окно, и с ним запахи хлора, лимонов, эвкалипта. Шлеп-шлеп — это Лотта накручивает сотни метров в бассейне. А что за сверкание? Это, должно быть, Норман загорает перед алюминиевым рефлектором. Если слышны голоса, это значит, что сегодня воскресенье, и общество «20-й век Фиш», актеры и актрисы и другие люди из кино, сидят в креслах на каменных плитах или группами стоят на газоне. А здесь — Мэдлин: полуголая, вполоборота, лица почти не видно, кости таза выпирают, как разбитая тарелка.

«Ты уже доделал, Ричард? Все готово, Рич?»

А муха, крупная, как виноградина, все колотится между оконными стеклами.

Но вот незадача: чем интереснее было смотреть на Мэдлин, тем меньше она хотела показывать. С девятого класса она стала позировать, подперев подбородок рукой, а сама в это время читала свои нерифмованные стихи. Юбки ее уже достигали щиколоток. И наконец, в последнее лето, когда нам предстояло разъехаться по колледжам — мне на восточное побережье, ей в Помону, — сеансы совсем прекратились; зато начались поцелуи. Довольно скоро она рискнула попробовать с языком. В кино позволяла мне потрогать орлон, прикрывавший ее грудь. Однажды она расплакалась. «Я знаю, как будет. Я знаю про этих девочек из Вассара [46]. Я читала о пьянках и танцах. Об этом есть у Фицджеральда. А я мечтала о тебе с девяти лет!»

вернуться

41

Титул религиозного учителя ( хинди).

вернуться

42

Одна из двенадцати нидан (этапов жизни) — прошедшая жизнь. Символизирует омраченность, заблуждение ума, зависимость от страстей; она делает неизбежным следующее перерождение.

вернуться

43

В вишнуизме и других индийских ученияхМайя означает иллюзорность мира. «Покрывало Майи» — выражение Шопенгауэра.

вернуться

44

Ахимса — запрет на причинение вреда живым существам.

вернуться

45

«Содеянное», некая сила, определяющая конкретную форму нового перерождения. Сама она порождена итогом всех поступков, мыслей, чувств во всех предыдущих перерождениях человека.

вернуться

46

Вассар — привилегированный колледж в Покипси, штат Нью-Йорк; до 1970 г. — женский.

16
{"b":"160232","o":1}