— Никогда она не ответит, — встревает Иммануэль Себастьян из-за спины Абе Гольдмила.

Абе Гольдмил заходит на пост и садится за стол напротив меня. Иммануэль Себастьян делает шаг вперед и занимает место Абе Гольдмила на пороге.

— Почему ты думаешь, что она не ответит? — спрашиваю я Иммануэля Себастьяна.

— Потому что его стихи — дрянь. Они все на тему «о, я так одинок и несчастен, ты моя богиня, я тебе поклоняюсь, я хочу стать ковриком у твоей двери». Глупо это. Будь мужчиной, — он поворачивается к Абе Гольдмилу. — Будь настойчив. Ей не нужна тряпка. Ей не надо, чтобы ты был её рабом. Она хочет, чтобы ты стал ее господином.

— Кстати о господине и рабах, — говорю я, — вы читали «Робинзона Крузо»?

— Грегори Корсо? — спрашивает Абе Гольдмил.

— Нет. «Робинзон Крузо».

— А, Робинзон Крузо. Естественно. Робинзон Крузо. Третий парень. Он вместе с Джеком и Джефи лезет на гору

— Кто-кто?

— Да, я его помню. Он есть в книге.

— В какой книге?

— В «Бродягах Дхармы».

— Я говорю о «Робинзоне Крузо».

— Да-да, Робинзон Крузо. Но это не настоящее имя, на самом деле. Они там все используют придуманные имена. В «Бродягах Дхармы».

Сегодня с Абе Гольдмилом определенно что-то не так: пришел на пост сиделки, сел без разрешения, разговаривает про битников. Возможно, придется звонить доктору Химмельблау.

— Забудь про «Бродяг Дхармы». Ты читал «Робинзона Крузо»?

— Да. Мне нравятся его стихи.

— Нет-нет. Послушай меня: ты когда-нибудь читал книгу, которая называется «Робинзон Крузо»?

— Её Керуак написал?

— Нет. Дефо.

— Кто-кто?

— Дефо. Даниель Дефо.

— Это он написал «Молл Фландерс»?

— Именно. И «Робинзона Крузо».

— Они вместе это написали? Так, понятно. Говорим ни о чем.

— А ты читал «Робинзона Крузо»? — Я обращаюсь к Иммануэлю Себастьяну.

— Конечно.

— Он есть в «Бродягах Дхармы»?

— Конечно. Они там все: Робинзон Корсо, Джефи Снайдер, Аллен Голдберг, Филип Уоррен. Они были великими поэтами.

— Ты прав, — говорит Абе Гольдмил Иммануэлю Себастьяну. — Я должен быть мужчиной. Писать как Джек и Джефи.

Что с ним такое творится? Он сегодня какой-то гиперактивный. Не успокоится, скажем, минут через двадцать — позвоню доктору Химмельблау.

— Ты сегодня дежуришь, — говорю я Абе Гольдмилу, — помнишь?

— Нет, я вчера дежурил.

— Иди накрой стол в столовой.

— Хорошо.

Дня через два или три после того, как я привел Пятницу в мою крепость, мне пришло в голову, что если я хочу отучить его от ужасной привычки есть человеческое мясо, то мне надо отбить у него вкус к этому блюду и приучить к другой пище. И вот однажды утром, отправляясь в лес, я взял его с собой. У меня было намерение зарезать козленка из моего стада, принести его домой и сварить, но по дороге я увидел под деревом дикую козу с парой козлят. «Постой!» — сказал я Пятнице, схватив его за руку, и сделал ему знак не шевелиться, потом прицелился, выстрелил и убил одного из козлят. Бедный дикарь, который видел уже, как я убил издали его врага, но не понимал, каким образом это произошло, был страшно поражен: он задрожал, зашатался; я думал, он сейчас лишится чувств. Он не видел козленка, в которого я целился, но приподнял полу своей куртки и стал щупать, не ранен ли он. Бедняга вообразил, наверное, что я хотел убить его, так как упал передо мной на колени, стал обнимать мои ноги и долго говорил мне что-то на своем языке. Я, конечно, не понял его, но было ясно, что он просит не убивать его.

Ибрахим Ибрахим расхаживает по блоку, периодически появляясь в дверном проеме. Он самозабвенно бубнит себе под нос проповедь на смеси арабского и иврита. Завидев меня, он замирает на месте и на лице его появляется растерянная придурковатая улыбка.

— Иди сюда, — зову я его, — у меня к тебе вопрос.

— Вопрос про Того, Кто Оживлял Похороненных Заживо Новорожденных Девочек?

— Нет. О литературе.

— А что я знаю о литературе?

— Это об одной очень известной книжке. Может, ты ее читал.

— Книга, про которую ты спрашивал Гольдмила и Себастьяна?

— Я думал, ты там сам с собой разговаривал.

— А я и разговаривал. Но я подумал, может, ты их проверяешь.

— Проверяю?

— Ну да, чтобы убедиться, что они вправду сумасшедшие.

— А ты думаешь, что они вправду не сумасшедшие?

— Да еще какие. Гольдмил — так тот вообще псих.

— Почему ты так говоришь?

— Да все эти стихи, что он пишет этой девушке, что ему от нее надо?

— Подожди: если ты сам думаешь, что они и вправду сумасшедшие, то почему ты решил, что мне надо это проверить?

— Я подумал, что, возможно, это ты думаешь, что они не сумасшедшие.

— А зачем мне это?

— Ну. Ты за нами следишь. Ты должен нас подозревать.

— Ты что, хочешь, чтобы я тебя подозревал?

— Нет, но если ты этого не будешь делать, значит, ты не выполняешь своих обязанностей.

— А тебе-то что с того?

— Ты прав. Я пациент, а не клиент, так что какое тебе дело до того, доволен я или нет.

— Что ты такое говоришь?

— Я говорю, что мне должно быть наплевать, хорошо здесь или нет, потому что я за это не плачу. Платит государство. Да еще и не мое.

— Как это не твое? Ты тут родился и вырос, или я не прав?

— Да, но я не гражданин. Я — палестинец.

— Так, всё. Я тебя позвал не о политике разговаривать, я хотел задать вопрос о литературе.

— Хорошо. Давай о литературе.

— Ты читал «Робинзона Крузо»?

— Нет, но я слышал про него. Это был знаменитый еврей.

— Робинзон Крузо был еврей?

— Конечно.

— Кто тебе такое сказал?

— Да это все знают.

— Что Робинзон Крузо был еврей?

— Ну да. А этот Пятница был араб.

— Я думал, мы говорим не о политике?

— Я тоже так думал.

— Что ты имеешь в виду?

— Когда меня сюда привезли, я подумал, что со мной будут обращаться как с обыкновенным пациентом. Потом я понял, что меня поместили сюда для наблюдений, чтобы разобраться: террорист я или сумасшедший.

— Ну и кто ты?

— Никто. Я просто убийца.

— Ты убил девушку-еврейку.

— Да, но я убил ее не потому, что она была еврейка.

— А почему же?

— Потому что я хотел умереть. Мой мотив был не политическим, а личным.

— Ты её знал?

— Конечно нет.

— Так что за личный мотив?

— Личный — в том смысле, что он служил личным целям, а не политическим.

— И какая же была личная цель?

— Я же сказал: я хотел умереть.

— Ну и покончил бы с собой.

— Мне было страшно. Я хотел, чтобы кто-нибудь покончил со мной, и я знал: если я убью эту девушку на глазах у солдат, они пристрелят меня насмерть.

— Так почему это была еврейка? Почему ты не убил арабку?

— Если бы я убил арабскую девушку, кто бы вообще стал в меня стрелять?

— Всё, всё, хватит. Я же сказал, не хочу говорить о политике.

— Хочешь ты этого или нет, все равно это будет о политике. Сам факт того, что я жив — это уже политика.

— Да, кстати, а почему ты еще жив?

— Потому что они выстрелили мне в ногу. Им не надо было меня убивать. Ведь тогда я стал бы очередным сумасшедшим убийцей, которого пристрелили. Нет. Им нужно было оставить меня как символ арабского террора. Живое доказательство, что единственная цель нашей жизни — убивать столько невинных евреев, сколько удастся.

— Так-то да, но ты здесь, а тут все одинаково сумасшедшие — неважно, кто ты. Вот в чем прелесть.

— Ты и в самом деле думаешь, что это место не может иметь политического значения, если оно изолировано от общества? Да возьми того же Робинзона Крузо. Ты можешь прожить всю жизнь один на необитаемом острове и думать, что теперь-то ты свободен от идеологии, от власти, от общественных конфликтов, но настает момент, когда ты увидишь какой-то невинный отпечаток ноги на песке, и он становится — в твоем сознании — следом твоего врага. След людоеда.

— Так ведь Пятница и был людоедом.