— Тогда точно тебе придется увеличить дозу.

Я не знаю, почему мне нравится приставать к Амосу Ашкенази. Я понимаю, что не должен этого делать. Я понимаю, что должен вести себя как профессионал. А с другой стороны, не хочу проявлять по отношению к ним фальшивого сострадания только потому что они больны.

Амос Ашкенази вечно носит линялые фиолетовые футболки. У него их, наверное, пара десятков, потому что каждый день на нем новый оттенок линялого фиолетового цвета. У него больные зубы, сальные волосы, пожелтевшие ногти и поразительно большой словарный запас. Он говорит, что я нечестивый.

Совсем рядом с Амосом Ашкенази, на заляпанном слюной диване сидит Иммануэль Себастьян. Это один из двух убийц, что у нас тут есть. Серия мыльной оперы завершается, и начинается документальная программа о крестовых походах. Иммануэль Себастьян говорит, что он сам когда-то был крестоносцем.

— Ты и вправду ходил в крестовый поход?

— Точно.

— А что именно ты делал?

— Сражался с сарацинами.

— Бог приказал тебе делать это?

— Я не верю в Бога.

— Не веришь?

— Я ни во что не верю, — качает головой Иммануэль Себастьян

— И даже в Бога?

— Я ничего против Бога не имею. Я просто не верю, что он существует.

— А почему нет?

— Я же сказал: я ни во что не верю.

— Как так?

— НСВ, — шепчет он.

— Чего?

— У меня НСВ, — говорит Иммануэль Себастьян, морща лоб и прищуривая глаза. — Нарушение Способности Верить.

— Что означает что?

— Что означает, что я неспособен верить. У меня нарушен механизм веры. Я не могу верить.

— Не можешь верить во что?

— Ни во что.

— Но ты должен верить хоть во что-то.

— Я бы с радостью, — вздыхает он, — но не могу. Я ни во что не верю.

— Вообще ни во что?

— Вообще ни во что.

Звонит телефон. Я встаю с дивана и иду на пост сиделки.

— Плюнь на этот дурацкий челнок, — шепчет Кармель, — мы вчера здорово провели время, правда?

— О да. Мне нравится Марлоу.

— Мы как-нибудь должны сделать это еще раз.

— Точно. Я думаю, там как раз трудятся и сочиняют юмористические монологи по «Мальтийскому еврею».

Кармель вздыхает. Она устала от меня? Или от моих занудных острот? Не знаю. Может, мне надо придерживаться моего изначального плана и больше не встречаться с ней? И положить конец всей этой нелепице с супружеской неверностью? Она-то, само собой, говорит, что то, чем мы занимаемся, вполне в порядке вещей, особенно принимая во внимание тот факт, что скоро она уже не будет замужем. У её мужа рак. Я понимаю, что это звучит так банально, как будто я пользуюсь всемогуществом автора этой книжки и вот приписываю бедняге рак. Но это правда. Уж поверьте мне. У него на самом деле рак. И это означает, — по крайней мере, словами Кармель, — что у меня отношения не с неверной женой, а с будущей вдовой.

— Я знаю, ты прямо сохнешь от того, что хочешь этим заняться вечером.

— Правда?

— Да я слышу как у тебя слюнки текут.

— И это означает, что мне тем более надо работать.

Слюни текут у Иммануэля Себастьяна. Это побочный эффект. Я вешаю трубку и возвращаюсь к дивану, на котором он сидит, смотрит передачу про крестоносцев, дергая коленями вверх-вниз и ожидая моего возвращения. Мне нравится Иммануэль Себастьян. Мне хотелось бы верить, что я очеловечиваю его своим хорошим отношением и просто игнорирую тот факт, что он — убийца, отбывающий срок. Так же точно я делаю Амоса Ашкенази человеком в большей степени, когда я обращаюсь с ним плохо и игнорирую то, что он просто невинный больной.

— Так это НСВ, да?

— Да, — кивает Иммануэль Себастьян.

— Никогда про такое не слышал.

— А это новое. Конечно, люди от него страдали долгие столетия, но никто не ставил такого диагноза. Современная психиатрия вообще классифицировала его несколько лет назад.

— Это умственное заболевание?

— Нет, — говорит Иммануэль Себастьян, — это личностное расстройство.

— А в чем разница?

— А ты не знаешь?

— Ты здесь уже десять лет, а я всего год.

— Хорошо, — говорит Иммануэль Себастьян. — Давай я скажу так: заболевание — это то, что у тебя есть. Болен шизофренией, например, значит болен шизофренией. Ты в этом не виноват. Это как рак: с ним ничего не поделаешь. Ты болен.

— Понимаю, — я киваю и окидываю взглядом помещение. Замечаю при этом, как Амос Ашкенази жует воображаемую пищу погрузившись в молчание.

— Ты слушаешь? — спрашивает Иммануэль Себастьян.

— Да, да.

— Ну так вот. А расстройство, наоборот. Его можно контролировать.

— Контролировать?

— Да.

— Каким образом?

— Контролировать его проявления.

— Какие проявления?

— Необычное поведение, — говорит Иммануэль Себастьян.

— Это что, единственное проявление?

— Это — единственное проявление.

Уже пять часов. Я уже два часа на работе. Все выглядит по-идиотски. Залапанный экран телевизора. Грязный пол и столы. Потрескавшийся кафель на кухне. Почти незаметная паутина над шкафчиком с лекарствами. На потолке в столовой — желтоватая известка, и оттуда каплет. Кривые меноры  [4]из войлока, которые больные сделали на занятиях по трудовой терапии, все еще висят на карнизах, хотя уже прошло два месяца после Хануки. Все это выглядит по-идиотски. Почему я сижу здесь, на этом грязном диванчике и слушаю лекцию в исполнении сумасшедшего преступника, и смотрю на то, как еще несколько сумасшедших одним глазом наблюдают за очередной попыткой отбить Святую Землю у мусульман?

Может, это нытье больных и забота моих родных и не напрасны? Возможно, мне не следует быть здесь. Я должен поехать в Кардифф, работать и получить степень по кельтским языкам. Перестать встречаться с Кармель, найти новую девушку. Найду себе хорошенькую рыженькую девушку из Уэльса. Её будут звать Бранвен или Глусис. У неё будут прелестные темно-серые глаза и замечательный акцент. Она будет мягкая, светлокожая, нежная и любящая. И еще она будет не замужем.

— Это — единственное проявление, — говорит Иммануэль Себастьян.

— Проявление чего? — мой взгляд фокусируется на капле слюны, которая, поблескивая, стекает у него по подбородку — Болезни или расстройства?

— И того и другого. И в случае умственного заболевания, и в случае личностного расстройства, — больной ведет себя так, что общество называет это странным поведением. Девиантным. В обоих случаях больной выходит за пределы нормы.

— Так в чем разница?

— Разница в том, что если у тебя умственное заболевание, то никто не винит тебя за твое поведение.

— А если личностное расстройство?

— Тогда ты в ответе за любое проявление необычного поведения. Считается, что ты хозяин своих симптомов.

Нравится мне, как Иммануэль Себастьян произносит это: «хозяин своих симптомов». Он произносит эти слова по-особенному низким голосом, будто приговор зачитывает, да так, что эти слова звучат как не от времени сего, пророчески и почти зловеще. Как в старых тяжелых мелодиях Black Sabbath. Я до сих пор слушаю их почти каждый день. Вот, кстати, и еще одна причина, по которой мама думает, что я в тупике. Хэви-метал — не то, чем будет интересоваться умный человек. Она ужасно гордится тем, что её хобби, хобби образованных людей, — требуют к себе больше сил: русский роман девятнадцатого века, классическая музыка, диализ. От тяжелого рока, говорит она, я тупею. Она была бы счастлива, если бы я уехал за границу продолжать учиться. Потому что в больнице (уверена моя мама) я тоже тупею. Не говоря о том, что это опасно. И бесцельно. Бросай свою работу — одного года в психбольнице должно хватить с избытком — и вперед в аспирантуру. Неважно куда, неважно на какую специальность, только напиши диссертацию. Только поторопись. Мне очень хотелось бы, чтобы ты стал профессором университета, пока я ещё жива.

Кармель, напротив, не верит в цели в долгосрочной перспективе. Дерзкие решения возбуждают её. Если в чем-то прослеживается логика, резон или нацеленность, — это не для неё. В жизни надо все тратить, говорит она. Трать — с пользой или без. Деньги, время, свои силы и ресурсы до последней капли. Как дети. Все по мелочам и никаких попыток копить или откладывать. В этом смысл жизни и квинтэссенция молодости. Только больные да старики заботятся о сохранении энергии.