"Я прочел две песни "Илиады" и недурно знаю некоторые отрывки, например, речь Феникса из девятой песни, битву Гектора и Аякса из четырнадцатой, появление безоружного Ахилла в его божественных доспехах из восемнадцатой и погребальные игры из двадцать третьей песни. Я читал также Гесиода, кое-кто из Фукидида и обстоятельно Новый завет на греческом… Все-таки лучше было бы иметь дело только с одним диалектом.
Я занимался математикой, прошел первые шесть, а затем одиннадцатую и двенадцатую книги Евклида; а по алгебре дошел до простых уравнений.
Я знаю кое-что из отцов церкви, а также из истории Рима и Англии…
Все это лишь начало. Однако здесь я дальше не продвинусь из-за трудностей с книгами. Значит, отныне я должен направить все свои усилия к тому, чтобы перебраться в Кристминстер. Там уж мне помогут, и я добьюсь таких успехов, что теперешние мои знания покажутся мне детским неведением. Надо откладывать деньги, и я буду откладывать; один из этих колледжей должен распахнуть предо мной двери и приветствовать того, кого сейчас оттолкнул бы, и я буду ждать, даже если придется ждать двадцать лет.
Я добьюсь своего и стану доктором богословия!"
В своих мечтах он даже решил, что может сделаться епископом, если будет вести чистую, трудовую, мудрую жизнь истинного христианина. А какой пример он подаст другим! Если у него будет годовой доход в пять тысяч фунтов, четыре с половиною тысячи он станет раздавать, а на остальные, вести роскошную — по его понятиям — жизнь. Однако, поразмыслив, он понял, что насчет епископства он перехватил. Хватит с него и архидиакона. И в сане архидиакона можно быть таким же добрым и ученым и приносить столько же пользы, как и в сане епископа. Однако мысль об епископстве не давала ему покоя.
"Как только я устроюсь в Кристминстере, я прочту всё книги, какие не удалось получить здесь: Ливия, Тацита, Геродота, Эсхила, Софокла, Аристофана…"
— Посмотрите, каши он важный! Хи-хи-хи!
Этот задорный возглас раздался за изгородью, но он не обратил на него внимания. Мысли его шли дальше.
"…Еврипида, Платона, Аристотеля, Лукреция, Епиктета, Сенеку, Антонина. Потом надо будет изучить еще кое-что: отцов церкви — в совершенстве. Беду и историю церкви — в общих чертах и хоть немного древнееврейский, — пока что я знаю только буквы…"
— Ишь разважничался!
"…но я буду упорно работать. Выдержки, слава богу, у меня хватит! А главное… Да, Кристминстер будет моей alma mater, а я — ее возлюбленным сыном, которым она останется довольна".
Всецело поглощенный мыслями о будущем, Джуд сначала замедлил шаг, а потом и вовсе замер, вперив взгляд в землю, словно прочитал на ней свое будущее, отраженное волшебным фонарем. Вдруг он почувствовал сильный удар по уху, и что-то мягкое и холодное шлепнулось к его ногам.
Это был кусок свинины, он увидел это с первого взгляда, причем та характерная принадлежность борова, какой крестьяне смазывают обувь, так как ни на что больше она не годна. Свиней в здешних краях было много; в некоторых местах Северного Уэссекса их разводят и выкармливают в огромном количестве.
По другую Сторону изгороди протекал ручей, оттуда-то и доносились, как он только что сообразил, звонкие голоса и смех, вторгшиеся в его мечты. Он взобрался на насыпь и заглянул через изгородь. На том берегу ручья находилась небольшая ферма с садом и пристроенным к ней свинарником; перед домом, у самой воды, стояли на коленях три девушки, а рядом с ними бадейки и миски со свиной требухой, которую они мыли в проточной воде. Одна-две пары глаз украдкой взглянули на него, и, заметив, что наконец-то он обратил на них внимание и теперь наблюдает за, ними, девушки, с притворной скромностью поджав губы, принялись особенно усердно полоскать требуху.
— Покорнейше благодарю! — строго сказал Джуд.
— Честное слово, это не я бросила! — заверила одна из девушек свою соседку, словно не замечая присутствия юноши.
— И не я! — ответила та.
— Как тебе не стыдно, Энни! — молвила третья.
— Если б я что и бросила, то уж никак не это!
— А кого стесняться-то? Подумаешь!
Они захихикали и продолжали работать, не подымая глаз и не переставая препираться, — для вида.
Джуд отер лицо и язвительно заметил, обращаясь к той, что стояла выше по течению:
— О нет, конечно, это не ты!
Девушка, с которой он заговорил, была миловидная и темноглазая, не то чтобы красавица, однако издали сошла бы и за красивую, несмотря на обветренную кожу и грубоватые черты. У нее была округлая, пышная грудь, полные губы и великолепные зубы, а прекрасный цвет лица напоминал цвет яиц кохинхинки. Словом, это была вполне законченная самка — но и только; Джуд мог почти ручаться, что именно ей пришло в голову прервать его размышления о творениях великих гуманитариев, чтобы привлечь его внимание к обычной жизни вокруг.
— А кто, не угадаешь! — Задорно сказала она.
— Да кто бы ни был, это же разбазаривание чужого добра.
— Подумаешь!
— Ты, кажется, не прочь поболтать со мной?
— Что ж, если тебе охота.
— Мне перелезть, или ты подойдешь ко мне?
Быть может, она усмотрела в этом некую возможность; во всяком случае, при последних словах. Джуда глаза смуглянки встретились с его глазами, и искра взаимопонимания пролетела между ними, немая вестница близости in posse [2], причем без всякой преднамеренности со стороны Джуда Фаули. Она заметила, что из них троих он выбрал именно ее, как в таких случаях и выбирают женщину, без обдуманного расчета на дальнейшее знакомство, а просто подчиняясь неумолимому приказу из "штабквартиры", который бедные мужчины получают, сами того не ведая, в тот момент, когда в их намерения меньше всего входит заниматься женщинами.
Вскочив на ноги, она сказала:
— Принеси мне то; что там лежит.
Джуд понял, что она делает ему знак подойти, а вовсе не печется о чужом добре. Он поставил на землю корзину с инструментами, подцепил палкой брошенный кусок и, раздвинув кусты, перемахнул через изгородь. Они шли параллельно друг другу, каждый по своему берегу ручья, к маленьким деревянным мосткам. Подходя к ним, девушка незаметно для Джуда ловко втянула сначала Одну щеку, потом другую, и после этого любопытного и оригинального упражнения на их гладкой и округлой поверхности, словно по волшебству, появились восхитительные ямочки, которые она умела сохранять, пока улыбалась. Делать ямочки, когда вздумается, — не столь уж важное открытие, многие это пробуют, однако не у всех это получается.
Они сошлись на середине мостков, и Джуд, возвращая девушке ее метательный снаряд, казалось, ждал объяснений, зачем она прибегла к этому новому виду артиллерии, чтобы столь дерзко остановить его. Она могла и просто окликнуть. Но она лукаво смотрела в сторону и, опершись о перила, раскачивалась взад и вперед; наконец, подстрекаемая девичьим любопытством, укоризненно взглянула на него:
— Уж не подумал ли ты, что это я в тебя кинула?
— Нет, что ты.
— Мы ведь для моего отца стараемся, а он не любит, когда что-нибудь пропадает. Он делает из этого мазь, кожу смазывать.
— Интересно, чего это им вздумалось бросаться? — сказал Джуд, из вежливости сделав вид, будто поверил ее словам, хотя и сильно сомневался в их правдивости.
— Они бесстыдницы. Только не болтай, будто это я! Ладно?
— Что мне болтать? Я даже не знаю, как тебя зовут.
— Ах, верно. Сказать?
— Скажи!
— Арабелла Донн. Я здесь живу.
— Если б я часто ходил этой дорогой, я бы знал. Но обычно я иду прямо по большаку.
— Мой отец разводит свиней, а эти девушки помогают мне промывать требуху для кровяной колбасы.
Так они болтали, слово за слово, продолжая стоять, опершись о перила и приглядываясь друг к другу. Немой призыв женщины к мужчине, столь отчетливо выраженный в Арабелле, удерживал Джуда на месте, вопреки его намерению, почти вопреки его воле, и это ощущение было для него внове. Не будет преувеличением сказать, что до этого момента Джуд никогда не видел в женщине — женщину и на женский пол смотрел как на нечто, находящееся вне его жизненных интересов и устремлений. Он переводил взгляд с глаз Арабеллы на ее губы, затем на грудь и на полные обнаженные руки, влажные, покрасневшие от холодной воды и крепкие, как мрамор.
