перебрался через приток Стаура и, достигнув Леддентона — городка с тремя-четырьмя тысячами жителей, — направился в школу для мальчиков и постучал в квартиру учителя. Дверь открыл молодой помощник учителя и на вопрос, можно ли видеть мистера Джиллингема, ответил, что тот дома, после, чего немедленно отправился к себе домой, предоставив Филотсону действовать дальше самостоятельно. Филотсон застал своего друга за уборкой книг после вечерних уроков. При свете керосиновой лампы лицо гостя казалось бледным и измученным по сравнению со спокойно-деловитым лицом Джиллингема. Когда-то, много лет назад, они вместе учились в школе, потом в педагогическом колледже в Уинтончестере.

— Рад тебя видеть, Дик! Но ты что-то неважно выглядишь. Что-нибудь случилось?

Филотсон, не отвечая, прошел в дверь, и Джиллингем, закрыв шкаф, приблизился к своему гостю.

— Ведь ты, кажется, не был у меня с тех пор, как женился? Я заходил как-то к вам, но не застал никого дома, а карабкаться на гору в темноте, по правде говоря, дело нешуточное, вот я и жду, когда дни станут длиннее, чтобы нагрянуть к вам снова. Очень хорошо, что ты не стал меня дожидаться, а сам пришел.

Несмотря на то что оба были образованными и опытными учителями, говоря с глазу на глаз, они частенько употребляли жаргонные словечки своего детства.

— Джордж, я пришел объяснить тебе причину одного решения, которое я собираюсь принять; может, хоть ты поймешь меня, потому что другие, наверно, усомнятся в его правильности. Но что бы там ни было, все будет лучше моего теперешнего положения. Храни тебя бог от таких переживаний, как у меня!

— Присаживайся. Ты хочешь сказать, что-то произошло между тобой и миссис Филотсон, так, что ли?

— Да. Мое несчастье в том, что я люблю свою жену, а она меня не только не любит, но даже… ну, да что там говорить!.. Мне ясны ее чувства! Лучше бы она меня ненавидела!

— Да что ты!

— И печальнее всего то, что виновата в этом не столько она, сколько я сам. Ты знаешь, она была моей помощницей, и я воспользовался ее неопытностью, приглашал ее на далекие прогулки и склонил к помолвке, убеждая, что женитьба состоится нескоро, — и все это задолго др того, как она разобралась в самой себе. Она встретила потом другого, — но слепо выполнила данное мне обещание.

— Любя другого?

— Да, у нее к нему какая-то особенная участливая нежность. Впрочем, это чувство — загадка для меня, да и для него тоже, а быть может, и для нее самой. Я в жизни своей не встречал такого удивительного создания. Особенно поражают меня два факта. Во-первых, их необычная взаимная симпатия, какое-то сродство душ, словно они — одно существо, разделенное надвое (возможно, это отчасти объясняется тем, что он ей кузен). И, во-вторых, непреодолимое отвращение ко мне как к мужу, хотя как другом она мною, кажется, дорожит. Выносить это больше нет сил. Она добросовестно старалась себя перебороть, но все напрасно. А я не могу так дальше — не могу! Мне нечего возразить на ее доводы, она в десять раз начитаннее меня, и ум ее сверкает, как бриллиант, а мой тлеет, как оберточная бумага. Куда мне до нее!

— А может, она еще переборет себя?

— Никогда! Я не хочу вдаваться в причины, но знаю, что это невозможно. Кончилось тем, что она преспокойно спросила, можно ли ей бросить меня и уйти к нему. А прошлой ночью дошло до крайности; я случайно вошел к ней в комнату, и она почувствовала такой ужас, что выпрыгнула из окна! Она сказала, будто ей приснился страшный сон, но это так только, чтобы утешить меня. Уж если женщина бросается из окна, рискуя сломать себе шею, тут все ясно, а раз так, то грешно мучить своего ближнего, и я не желаю быть бесчеловечным негодяем, чего бы мне это ни стоило!

— Как! Ты намерен отпустить ее, да еще с любовником?

— С кем — это уже ее дело. Я отпущу ее, пусть даже с ним, если ей так угодно. Возможно, я неправ и мой поступок нельзя оправдать ни логически, ни с религиозной точки зрения, а тем более согласовать его с принципами, в которых я был воспитан. Я знаю одно: совесть говорит мне, что я поступлю дурно, если откажу ей. Признаюсь, как всякий мужчина, я воспитан в убеждении, что если жена обращается к мужу с такой, как говорится, чудовищной просьбой, то единственно достойный для него выход — это отказать ей, посадить ее под замок в угоду добродетели и, быть может, убить ее любовника. Но что здесь от достоинства и добродетели, а что от подлости и эгоизма? Не берусь судить. Я поступаю согласно своему внутреннему убеждению, а до принципов мне дела нет. Если человек нечаянно попал в трясину и зовет на помощь, я за то, чтобы помочь ему, если возможно.

— Да, но как посмотрят на это соседи, люди? Представь себе, если каждый…

— Ах, оставим философию! Я вижу только то, что у меня перед глазами.

— Так… и все-таки я не одобряю твоего решения, Дик! — сурово сказал Джиллингем. — По правде говоря, я просто поражен, как может такой уравновешенный, обстоятельный человек, как ты, хоть на миг склониться к подобному безрассудству. Ты говорил, что в жене твоей много непонятного и странного, но мне кажется, это больше относится к тебе самому!

— А в твоей жизни было так, чтобы женщина, заведомо порядочная, на коленях умоляла тебя о милости, просила отпустить ее?

— Слава богу, нет!

— Тогда ты едва ли вправе судить. Мне вот довелось попасть в такое положение, и в этом-то все и дело. Надо иметь в себе хоть каплю мужества и достоинства, чтобы признать это. Я многие годы жил холостяком и даже не подозревал о том, что, приведя женщину в церковь и надев ей на палец кольцо, стану виновником постоянной, повседневной трагедии, которая выпала на нашу с ней долю.

— Ну, хорошо, я готов согласиться, что можно отпустить ее при условии, что она будет жить одна, но если она уйдет к любовнику — это же совсем другое дело.

— Ничуть. Ведь она скорее, как мне кажется, предпочтет свое нынешнее жалкое положение обещанию жить с ним врозь. Пусть решает сама. Это ведь совсем не то, что изменить мужу, продолжать жить с ним вместе и обманывать его… Между прочим, она вовсе не сказала определенно, что будет жить с ним как жена, хотя мне кажется, именно к этому идет дело… Насколько я понимаю, их чувство не низменное, не чисто плотское, вот в чем беда, потому что такая связь может оказаться прочной. Я не думал посвящать тебя в это, но в первые недели после женитьбы, когда ревность еще мешала мне рассуждать здраво, я как-то вечером спрятался в школе, когда они были там вдвоем, и подслушал их разговор. Теперь мне стыдно вспоминать об этом, хотя, по-моему, я всего-навсего осуществлял свое законное право. Так вот, мне пришлось тогда убедиться, что их связывает какое-то необычайное духовное сродство и взаимопонимание, исключающее всякий намек на непристойность. Их высшее желание — быть вместе, делиться переживаниями, надеждами, мечтами…

— Платоническая любовь!

— Нет. Уж скорее как у Шелли. Они напоминают мне этих… как же их имена… Лаона и Цитну или, пожалуй, Поля и Виргинию. Чем больше я думаю, тем больше склоняюсь на их сторону.

— Но если бы все так поступали, это привело бы к полному распаду семейных устоев. Семья перестала бы существовать как общественная ячейка.

— Да, я совсем запутался, — грустно сказал Филотсон. — Я ведь, если помнишь, никогда не был силен в спорах. И все-таки непонятно, почему женщина с детьми, но без мужа не может быть этой самой ячейкой.

— Вот тебе на! Матриархат!.. И она тоже так рассуждает?

— О нет. Она и не подозревает, что за последние полсуток я кое в чем перещеголял ее!

— Но это же вызов общественному мнению! Боже милостивый, вот будет разговоров в Щестоне!

— Возможно. Не знаю, просто не знаю!.. Как я уже сказал, я человек сердца, а не рассудка.