Открываю дверцу машины и тянусь, чтобы поцеловать его в щеку:

– Спасибо, что подвез.

Хотела бы я остаться в машине и поболтать, но мне надо идти. У меня через 16 минут ужин.

После ужина, сев на край кровати, смотрю на портрет Николы – в данный момент он стоит лицом ко мне, однако за последние 6 недель, прошедшие с нашего с Шеймусом знакомства в супермаркете, провел немало времени лицом вниз.

Никола болел несколько раз. В двадцать пять лет с ним случился такой сильный приступ сверхчувствительности, что пришлось соблюдать постельный режим. Жужжание пчелы в саду за окном комнаты звучало в его голове как взрыв – громоподобный пещерный раскат. Если кто-нибудь входил в дом, от малейшего колебания воздуха его начинало невыносимо трясти. У него стучали зубы и вставали дыбом волосы, когда в нескольких милях проходил поезд. Чтобы он мог уснуть, родители подкладывали под ножки его кровати резиновые коврики. Иногда и я испытываю нечто подобное – когда в голове возникает очередная цифра, мой мозг сопротивляется, и кажется, что стоит втиснуть в него еще хоть одну, как цифры брызнут у меня из глаз и носа, польются фонтаном из ушей.

Были у Николы и другие необычные симптомы. С самого детства, испытывая сильное волнение, он видел вспышки света, на мгновение ослеплявшие его. Иногда ему даже казалось, что комната, в которой он находится, горит. Его также посещали видения: образы увиденных некогда предметов, непроизвольно всплывающие в памяти. Эти вспышки нередко происходили во время разговора. Например, если во время беседы кто-нибудь говорил «кувалда», перед глазами Николы вставал образ кувалды, такой яркий, что блокировал зрение, и требовалось некоторое время, чтобы определить, реальный это предмет или нет. Стоило вытянуть руку, и она проходила сквозь картинку, образ же при этом оставался на месте. Никола знал, что с ним происходит что-то странное. Он был обеспокоен и не раз обращался к врачам, но ни один из них не смог сказать ученому, почему его мозг функционирует так необычно.

Поначалу всё это его расстраивало, однако – что было свойственно Николе – он сумел извлечь из своих необычных способностей максимальную пользу. Все изобретения, сделанные им при жизни, он сперва визуализировал. Никола редко строил модели, потому что образы перед его глазами были идеально законченными. Он мог мысленно включать двигатели и генераторы и следить за их работой. Управлять ими, вращать и тестировать. Это была одна из причин, почему у него не было партнеров и коллег. Другим инженерам нужны были схемы и чертежи в масштабе. Николе – нет.

Эти образы навели его на еще одну мысль, идею, так и оставшуюся невоплощенной. Никола верил, что его видения являются неким отражением мозговой деятельности на сетчатку глаза. Из этого логически следовало, что можно придумать машину, способную запечатлеть их и вывести на экран. В конце XIX века, еще до возникновения кинематографа и за несколько десятилетий до появления телевидения, Никола представлял, каково это – делиться картинами своей жизни с другими людьми, показывать слайды из отпуска, только без камеры.

Хорошо, что Никола не живет в наше время. Представьте себе современного ребенка, который рассказывает врачу о возникающих перед его глазами картинках, настолько ярких, что он не может отличить их от реальности. Не говоря уже о потребности считать предметы. Легко представить, что случилось бы с этим мальчиком. Психиатры. Бихевиоральная терапия. Таблетки. Его бы наверняка объявили шизофреником, психопатом и кем-нибудь еще. Стали бы лечить, и необычные мозговые проявления прекратились бы. Мальчик перестал бы считать и видеть картинки. Он вырос бы нормальным и никогда не стал изобретателем. Нынешним врачам нужно лишь одно – чтобы мы, люди, как можно теснее приблизились к среднестатистическому человеку. Стали бы как можно более обычными.

Мне всё известно о требовании соответствовать, и я сопротивлялась ему, как могла. Когда почти 25 месяцев назад я лежала в больнице, мне выписывали самые разные лекарства. Я говорила врачам, что принимаю их, но на самом деле делала это редко. Настолько, что таблетки не оказали никакого влияния на мою личность. Иногда попадались дотошные медсестры, которые следили за приемом лекарств, но я быстро научилась прятать таблетки под языком. Другие и не думали проверять. У них и так было забот по горло – например, следить за тем, сколько пакетиков больничных перчаток можно умыкнуть, пока никто не видит, или волноваться о местонахождении пятнадцатилетних дочерей либо о том, не протекла ли вчерашняя сперма на и без того грязное нижнее белье. Выбросить таблетки в раковину в отдельной палате было проще простого.

Тогда мне сказали, что если я буду принимать лекарства, то перестану считать. Я могла бы это сделать. Но я не пила таблетки, потому что не знала, нужно ли мне это, – вот в чем загвоздка. Никогда не знаешь, как должно быть на самом деле, как правильно, что в конце концов нас спасет. Помню, я сидела тогда на больничной койке и задавалась вопросом: чего бы лишился наш мир, если бы какой-нибудь врач «вылечил» Николу? И если я изменюсь, то какой ценой?

Но сейчас, сидя на кровати, я не думаю о том, чего лишился бы мир. Я думаю, как хорошо было бы сидеть в машине с Шеймусом столько, сколько хочется, и ужинать в ресторане, и спать допоздна по воскресеньям. Я думаю о том, сколько всего могу приобрести.

Всё происходит очень быстро. Через две недели с небольшим я записываюсь на прием к психиатру и к специалисту по поведенческой терапии. Сперва иду к психиатру. Кабинет профессора Сегроува размером с мою квартиру, но из мебели в нем всего лишь массивный шкаф, солидный дубовый стол с зеленой столешницей, два мягких кресла и кушетка. Делайте со мной, что хотите, но на кушетку я не лягу. Шеймус предложил пойти со мной за компанию, но ни за что на свете я на это не соглашусь. И вот он ждет в машине.

У профессора Сегроува блестящая лысина, суровые брови и галстук-бабочка, красный в горошек, с красными же подтяжками поверх белоснежной рубашки. Его серые брюки не иначе как сшиты на заказ, потому что идеально обтягивают сферический живот, но при этом сужаются к худым щиколоткам и оканчиваются точь-в-точь у мысков крошечных ботиночек ручной работы.

– Итак, Грейс. Что привело вас сюда? – Он кровожадно улыбается и дергает себя за бабочку.

Для психиатра подобное поведение выглядит тревожным, особенно учитывая, что я всегда считала бабочки признаком умственного расстройства, своего рода подсознательным желанием удавиться.

– Пришла за штампиком на парковочный талон.

На верхней полке – 75 книг.

Он улыбается. Кивает:

– Хорошо, очень хорошо. В направлении от терапевта говорится, что вы решили наконец-то избавиться от привычки считать. – Он показывает на папку, лежащую на столе.

Из его бровей торчит невероятное количество жестких белых волосков – видимо, им надоело расти на голове, и они поменяли место дислокации. Они расположены так хаотично, что, пока он говорит, я постоянно сбиваюсь со счета, и приходится начинать сначала. Почти невозможно сосчитать точно, но, кажется, их 15 слева и 17 справа.

– Это большой шаг, – продолжает он. – Сколько вам было лет, когда вы начали считать?

Почти отвечаю «три, как и вам», но не зря же я тащилась в такую даль. Да и Шеймус отпросился на полдня, чтобы меня отвезти. Кладу ногу на ногу. Затем меняю их местами.

– Сложно ответить точно, но, в целом, можно сказать, что с восьми лет.

Он снова смотрит в свою папку:

– Вижу, вы проходили стационарное лечение. Это случилось в тот период, когда счет начал мешать вашей повседневной жизни?

– Да. 25 месяцев назад.

На второй полке только 45 книг. Потому что они толще.

– Двадцать пять месяцев назад. – Он записывает что-то на толстой стопке обычной бумаги и по-прежнему улыбается.

И с какой, спрашивается, стати? Что тут смешного? Или он представляет, что нашел отличный материал для научной статьи в «Вестнике психиатра»? «Запутанный случай Грейс В.».