– Так почему ты не работаешь?

– В школе вбили себе в голову какую-то ерунду: мол, мне платят за то, чтобы я учила детей, а не считала их. Начальству обычно не по душе, когда сотрудники считают вместо того, чтобы работать. Правда, несправедливо? Еще я больше не могу водить машину. Опасно всё время пялиться на спидометр, чтобы стрелка ни на миллиметр не отклонилась от лимита.

Он раскачивается на качелях, откинув голову назад и глядя в небо. Его руки вытянуты, ноги тоже – он, как маленький мальчик, которого сзади толкает папа.

– А что говорят твои родные?

– Мама с Джил? Им обо всем известно, разумеется. Они знают, что я не могу работать, и однажды… Ну, однажды я попала в больницу, и они пришли меня навестить. Джил пытается делать вид, что всё понимает, и меня это страшно бесит. Мама боится, что со мной это случилось из-за того, что она что-то сделала не так, поэтому делает вид, что всё в порядке. Ларри, это средняя дочка Джил… та просто принимает меня такой, какая я есть. Для нее я как человек, у которого локти гнутся в обе стороны или большой палец достает до запястья. Что думают остальные, меня не волнует.

– А ты обращалась к кому-нибудь? К специалисту, я имею в виду. – Он поворачивается и смотрит на меня.

Солнце прямо за моей спиной, поэтому он прищуривает оба глаза, а потом закрывает один, потому что нельзя одновременно прикрыть глаза и раскачиваться на качелях.

– К терапевту. У меня был совсем плохой период – как раз когда я перестала ходить на работу. И вот некоторое время я ходила к специалисту дважды в неделю. Та хотела, чтобы я принимала антидепрессанты. Мне и гипноз назначали, и что только не делали. Она была моложе меня – теперь, когда вспоминаю, кажется, что ей было не больше двенадцати. С каждым разом я всё сильнее ее раздражала, словно продолжала считать нарочно, чтобы ей насолить. А мне хотелось в качестве извинений сводить ее в кафе-мороженое.

– И чем, по ее мнению, всё это объяснялось? – Он перестает раскачиваться, поднимается и встает на качелях на колени.

– Неважно. Неважно, чем это объяснялось, по ее мнению. Она выудила одно маленькое происшествие из моего детства и раздула его до невероятных размеров, руководствуясь устаревшей фрейдистской теорией, что всему есть одно простое объяснение.

Он оставляет в покое качели и подходит ко мне. На секунду меня охватывает паника. Что он собирается делать? Не вынесу, если он сейчас возьмет меня за руку и посмотрит в глаза – само сочувствие. Попытается найти простую разгадку. Встанет рядом на колени и коснется моего колена, будто у меня рак, – если он это сделает, я закричу. Если посмотрит на меня со смесью тревоги и облегчения – это когда его нахмуренный лоб вроде бы выражает сочувствие, но на самом деле в глазах сквозит торжество, ведь все его заморочки детский лепет по сравнению с моими, – что ж, если он сделает это, я не сдержусь. Если он так на меня посмотрит, врежу ему прямо промеж глаз.

Но он не смотрит. И не касается меня рукой. Он встает за качелями и толкает меня. Закрываю глаза и чувствую ветер на лице и в волосах.

– Расскажи, – произносит он.

О боже! Только не это. Не бойся. Расскажи.

– Когда я была маленькой, кое-что случилось. Одно крошечное, незначительное происшествие, которое для меня давно в прошлом. Признаю, оно очень меня расстроило, но дети есть дети, и я просто отказываюсь списывать всю свою жизнь со счетов из-за одного случая. То, что я такая, – а мне, кстати, нравится, какая я, – нельзя объяснить одним только происшествием, одним мгновением из тысячи. Кроме того, это для меня совершенно не проблема. Я могу поговорить об этом в любое время. Проблема в том, что никто не знает, почему я такая, – они просто не имеют понятия. Гораздо легче списать всё на один случай, чем воспринимать человека как нечто многообразное.

– Так расскажи.

Я его не вижу. Только чувствую, как его руки толкают качели.

Зажмуриваю глаза. Даже в такой теплый день цепь у качелей холодная на ощупь. Должно быть, маленькие, намного мягче, чем у меня, ладошки от соприкосновения с ней покрываются нарывами. Скажи правду. Будь взрослой, как Никола. Тогда он поймет твою суть, и, если решит бросить тебя, ты будешь знать, что хотя бы мгновение он видел тебя такой, какая ты есть, и это знание будет незамутненным и режущим, как алмаз.

Качели скрипят, взлетая вверх и падая вниз. Старая деревянная доска, подвешенная на цепях к перекладине. Небесно-голубая краска облупилась, много лет обмываемая дождем и обжигаемая солнечными лучами, и с каждым движением качелей на землю летит мелкая рыжая пыль.

– Мои родители мной очень гордились, – слышу я свой голос. – В школе я была смышленой. Взрослой не по годам. Мной постоянно хвалились перед друзьями и родственниками. Показывали всем мои хорошие оценки. И вот, когда мне было восемь лет, так как я была такая взрослая, в качестве особого вознаграждения на Рождество мне подарили щенка. Это был мягкий, чудесный, озорной комочек. В то время никто не занимался с собаками. Щенки вели себя, как пристало щенкам, а когда подрастали, сами учились слушаться. Так вот, тот щенок был просто как заноза. По какой-то причине он полюбил меня больше Джил. И везде ходил за мной хвостиком. А я должна была за ним ухаживать. Ведь я была большой девочкой.

Окна моей комнаты выходили на задний двор. У нас был узкий, вытянутый дом с террасой, одним окном на фасаде и двумя этажами. В центре двора, там, где кончалась бетонная дорожка, стояла печь для сжигания мусора. В углу рос раскидистый каучук, перед которым была натянута веревка для белья. Я и сейчас вижу, как он цветет, и для этого мне даже не надо закрывать глаза. Тогда же все мои мысли были лишь о том, как сбежать оттуда.

– Мама с папой так много работали, чтобы купить это место – хороший дом в приличном районе. Им так хотелось, чтобы их дети росли в лучших условиях, чем они сами. Позади дома была крутая лестница. Щенок был совсем маленький. В одиночку ему было не спуститься. Мама всё время повторяла: «Когда выходишь с черного хода, обязательно запирай дверь, чтобы щенок не скатился с лестницы».

– О боже, – шепчет Шеймус.

– Однажды я забыла. Щенок упал. – Смотрю в небо – одно мгновение в безмолвной мольбе, – но кажется, он не замечает. – Он умер.

– Бедняжка. Ты, наверное, чуть с ума не сошла.

Бедняжка. Да расскажи ты ему. Расскажи, как всё было.

Глазами измеряю амплитуду движения качелей, когда те выписывают арку навстречу его рукам. Я чувствую, как он чуть отодвигается назад, прежде чем наклониться к качелям и толкнуть их вперед. Представляю, как он стоит, широко расставив ноги и выставив левую немного вперед. Если он шагнет чуть в сторону или толкнет чуть сильнее, чтобы качели взлетели выше, значит, он засомневался, и я его потеряю. Приглядываюсь к изменениям в амплитуде, но она остается прежней. Вверх-вниз, точно мы обсуждаем, не пойдет ли завтра дождь.

– Он скатился с лестницы и ударился головой. Не успел даже пискнуть – смерть наступила мгновенно. Он лежал у подножия лестницы, и казалось, что он спит. Но хуже всего было то, что, глядя на него, как он лежит мертвым там, внизу, я думала только о себе. Я думала о том, что мои родители больше не будут мной гордиться.

– Как его звали?

– Расти, – отвечаю я. – Его звали Расти.

Ну всё. Больше я не осилю. Это всё, что я могу рассказать.

Шеймус снова толкает качели:

– И как отреагировали родители?

– Они очень расстроились. Меня, конечно, не обвиняли, ни разу. У них и раньше были собаки. Видишь ли, в чем дело: щенки умирают, их сбивают машины и много чего еще. Наверное, они просто испытали шок, предположив, что на его месте мог быть кто-нибудь из нас: Джил или я. А поскольку это был несчастный случай, они восприняли его как наказание. За то, что были плохими родителями.

На улице тишина. В такое время в ресторан уже никто не приходит, а те, что пришли раньше, собираются домой. Вытягиваю ногу и держу ее прямо, ощущая давление воздуха, ударившего навстречу.