— Она с нами, — над ухом шепнула мать.

Куски старого картона Люсьен пустил на растопку. Рядом с печкой лежала горка поленьев, подернутых паутиной. Он развел огонь. Где же Роман? Выстуженные камни стен и пола говорили, что дом давно не топлен.

— Роман? — позвала Мари-Ньеж, разбуженная треском занимавшихся поленьев.

Люсьен подошел к ней и одеялом отер ее лицо.

— Это я, Люсьен. Дай-ка я тебе перестелю, все промокло.

— Пускай…

В шкафу он нашел фланелевую простыню. Тоже знакомая. Когда-то мать отдала ее Мари-Ньеж. Люсьен накинул простыню на стул, который придвинул к печке.

Потом открыл банку с супом, поставил ее на плиту и взял нагревшуюся простыню. Он стянул грубое одеяло, и Мари-Ньеж глубоко вздохнула, словно избавилась от тяжкого бремени, но тотчас согнулась пополам, заходясь судорожным кашлем. Тощая как шпилька. Сердце кровью обливалось от вида ее бледной груди, перечеркнутой тенями ребер. Люсьен обернул ее согретой простыней и укутал в одеяло. Затем с ложечки покормил супом. Она жадно глотала.

Роман…

Нет, я Люсьен.

Люсьен… — выговорила она, словно в танце растерянно меняла партнера.

Да. Где Роман?

Но она уже вновь нырнула в забытье.

Кажется, он заснул в кресле. Потом очнулся, но ее не увидел. Почудилось, будто на его плече лежит чья-то рука. Мигнула свеча, и он разглядел ее лицо на подушке. Взгляд ее о чем-то просил. Пожалуйста, друг. Вынеси меня. Понимаешь?Она прикрыла глаза, словно устала кричать через толстое стекло. Он ее не понимал. Но она вновь взывала о помощи, чего-то хотела. Понима…Вдруг он понял. Вот же болван. Он закутал ее в одеяло, взял на руки и, пинком распахнув дверь, вынес в ночной холод. Было темно, но он знал, где стоит маленький дощатый нужник.

— Спасибо, — шептала она. — Спасибо, Роман.

Он помог ей сесть и сам примостился рядом, поддерживая ее. Через минуту она пихнула его локтем. Все в порядке? Она кивнула, слабо улыбаясь. Он вновь осторожно, словно ломкую ветку, взял ее на руки и отнес в постель. Она уже спокойно спала; он задернул занавеску, чтобы рассвет ее не обеспокоил.

Утром он увидел перед собой выскобленные доски с въевшейся синей краской — историю их жизней. В миг перехода от глубоко сна к яви Люсьен вспомнил, где он.

Он откинулся на стуле. Свет из окошка падал на пол под слоем пыли. Люсьен подошел к печке и осторожно ее потрогал — холодная. Сковорода с окаменевшими объедками. Люсьен замер. Вокруг все было так неподвижно, словно он не существовал. Мертвая тишина. Люсьен глянул под ноги, потом вытянул перед собой руки, удостоверяясь, что он живой.

Он жаждал услышать покашливание, скрип кровати. Люсьен подошел к занавеске, разделявшей комнату, и глянул на выцветший узор — река и деревья казались иным измерением, в которое он вот-вот шагнет. Он затаил дыхание. Потом отдернул занавеску и никого не увидел.

В полицейском участке он понял, что согревал и обихаживал осколок памяти, луч в душе. Мари-Ньеж умерла незадолго до конца войны. В тюремных списках Роман не значился. Его призвали в солдаты, но, даже если выжил, в Марсейян он вряд ли вернется. Люсьен побрел обратно. Один. Соседей нет. Их дом пуст. Ночь он провел в домишке Романа и Мари-Ньеж. Посидел за их столом. Потом в Марсейяне кому-то отдал лошадь, сел в парижский поезд и привез семью домой.

Люсьен Сегура завершил отчет о работе в воинских лагерях и полевых госпиталях, поведав о том, что видел. Ознакомившись с первой главой, отчет положили на полку. Почти никто его не прочел. Сей труд вызывал недоумение. Что, автор сложных, великолепно отлаженных стихов переметнулся к холодному расчету вендетты? Это произведение раздражало парижскую литературную публику, ожидавшую новых поэтических книжиц. Но стихи потребовали бы отдать себя всего без остатка.

Роман не вернулся. В его доме Люсьен устроил свой рабочий кабинет, переехав из мастерской отчима. Он вновь стал писать и всякий раз (обычно в середине книги, когда уже определялись сюжет и место действия) ждал ее появления. В повествование она входила как возлюбленная, иногда как сестра. Вот так он проводил время с Мари-Ньеж, представавшей то союзницей в дворцовых интригах, то крестьянкой, безвестной спасительницей главного героя. Она была потерянным близнецом, воровкой, которая, скрываясь под личиной циркачки, грабила замки Бордо, и в которую влюблялся центральный персонаж, проводником слепого отца, коего требовалось увести из чужого города.

Иногда любовь погибала или была неразделенной. Но чаще читателей ждал счастливый конец. Свои истории Люсьен отправил в маленькое тулузское издательство, которому их публикация принесла грандиозный успех. Главные герои стали невероятно популярны, тем более что никто не слышал о писателе по фамилии Гаронна. Люсьен не разглашал свое авторство, что было сродни тому, как в детстве он тайком мечтал в окружении своих истинных наперсников — рощ, чащоб и рек. Никто не мог и помыслить, что эти книги вышли из-под пера знаменитого поэта и автора горестного плача по недавней, но уже забытой войне.

Герой приключений был то нелюдим, то душа нараспашку, иногда осторожен, а порой безрассуден. Протыкая шпагой негодяя, он цедил: «Попрощайся». Встретив эту реплику, читатели знали, что в следующем абзаце злодея ждет неминучая смерть. Это был сигнал к апофеозу: умертвив графа де Гиспеля, Роман приколачивал к величавым дубовым дверям Французской академии листовку с объяснением своих мотивов и со второго этажа прыгал в поджидавший его воз с сеном, на козлах которого сидела Матильда, или Меликанта, или Мари-Ньеж.

Роман был непостоянен: то весел с возлюбленной и мрачен с врагами, то блистал остроумием перед врагом и дулся на возлюбленную. Похоже, сам автор не вполне его понимал, и оттого никто, даже сподвижники, не знал, чего от него ждать. Веком позже в этом увидели бы маниакально-депрессивный синдром, но в современной ему Франции он был избавлен от подобного диагноза. Часто он впадал в депрессию или ярость, но редко проявлял свое состояние перед жертвой (кое-кто считал это нечестным), которая даже не подозревала, что за ней идет охота. В последней трети книги рушилось финансовое благополучие злодея, против него восставали союзники, но граф де Порселен оставался в неведении, какое из злодеяний привело его к краху: опрометчивые потуги на «право первой ночи», изгнание бедного семейства или финансовые махинации с лионским издательством, в результате которого все разорились, кроме него самого. Тактика немой ярости вынуждала Романа в последнем акте возмездия приколачивать листовки с разъяснениями, прежде чем в конце каждого приключения вместе с Мари-Ньеж и закадычным другом Жаком (об этом члене главного трио чуть позже) ускакать прочь.

Романами «Пес в Гартемпе» [78]и «Желтое платье» зачитывалась вся Франция. Однако никто, даже близкие, не подозревал, что Люсьен Сегура и автор историй о Романе связаны друг с другом через шлюху-популярность, которая великолепно знает хитросплетения издательского мира и способна ублажить всех разом. Бывало, в поединке рубака Роман цитировал Верлена или Пьера Ле Кра — иногда насмешливо, но чаще уважительно. Прогуливаясь по знаменитой Мюнхенской художественной галерее, он поглаживал холсты и напевал арию Дона Оттавио «К милой невесте». [79]И потому читатели, ждавшие от него фехтовального искусства, возвышенных чувств и морального отмщения, впитывали еще кое-что. Вероятно, странная одержимость искусством и поэзией объяснялась тем, что Роман был неграмотен. Стихов и песен он поднабрался от своего никчемного дружка Одноглазого Жака, вольнодумца и распутника, который перевязывал его рубленую рану (если Мари-Ньеж куда-то отлучилась) и тоже был искусен в маскировке: проникал во вражеский стан под видом придурковатого дофина, а то и зажиточной графини. В романах часто встречались сцены, в которых, сидя у костра, Жак и Роман спорили о бедности, чужеземных войнах, «черных картинах» Гойи, инцесте, торговле детьми, бальзаковском Вотрене и парижской банковской системе. Их приключения всегда были созвучны актуальным событиям.