Когда музыка смолкла, Мари-Ньеж, точно героиня романа, из рукава достала записку и сунула ее Люсьену в нагрудный карман. Письмецо жгло ему грудь еще час, пока он танцевал и болтал со свойственниками, путавшимися под ногами. Меньше всего его интересовало, кем они доводятся ему и его жене. Важным вдруг стало лишь то, что касалось Мари-Ньеж. Он мог запросто предсказать мелководное русло, каким будет течь свадьба, но не ведал, как через неделю или даже час поведет себя та, кого он знал лучше других. Она не просто обняла его в танце, но дождалась самого верного и оправданного момента на свадебном пиру, чтобы передать ему billet-doux,как поступил бы персонаж Дюма. Записка гласила: Прощай.И еще: Привет.И напоминала, что иногда весть, почтовым голубем отправленная в Гаагу, может все переменить.Подобно вечно изменчивым романическим злодейкам, она совсем некстати разбередила ему душу.

Увиделись они нескоро. Новобрачные покинули Марсейян и совершили путешествие в леса Бретани, а затем в Париж; после трехмесячной отлучки отношения Люсьена и Мари-Ньеж вновь стали натянутыми. Проникнув в компромиссную суть супружеской жизни, Люсьен понял: если он хочет быть не просто семьянином, а кем-то еще, то должен всерьез взяться за свое дело.

Поздним утром и днем он работал в комнате, некогда бывшей мастерской отчима. Из окна открывался с детства памятный вид, только нынче реку застили разросшиеся деревья. После ужина, когда жена и очередные гости уже почивали, он возвращался в свой сумеречный покой и, прежде чем зажечь лампу, вдыхал неистребимый запах машинного масла. Затем перечитывал то, что написал в дневной грезе, выискивая недосказанную мысль, которая послужит открытой дверью. Почти всю ночь он работал, окруженный темнотой за лампой. В мире, погруженном в пропасть снов, бодрствовали только перо и бумага. Временами из дальней спальни доносилось сонное бормотанье — нить в иную реальность, можжевеловый корень, пробивающий дорогу под землей. Написанное Люсьен читал вслух, как читала ему Мари-Ньеж, когда ей было семнадцать, когда была жива мать, а Бальзак был для них слишком труден. Так они входили в большой мир. Там ли он сейчас?

Люсьен распахивал застекленные двери и выходил в ночь, прохладой забиравшуюся под рубашку. На склоне холма виднелся квадратик освещенного окна. Казалось, между ними туго натянут канат, под которым бездна.

Он сам толком не знал, почему стал писать. Запомнилось, как на свадьбе мать танцевала с часовщиком — несколько па в его объятьях. А еще — как на лугу она вальсировала с кошкой. Такие милые подсмотренные мелочи были путем в его собственный мир.

Женщины, что хорошо его знали (из таких были только мать и соседка), подметили, как изменил его ранний успех. Неуверенность его исчезла, он превратился в решительного и еще более закрытого юношу. Он закамуфлировал свою жизнь. Две эти женщины воспринимали его как существо, что по ошибке забрело в сад знаменитостей. В ярком свете известности он уподобился зверю из заморского зоопарка, за которым наблюдают даже ночью, хотя тот полагает, что скрыт темнотой.

Перед женитьбой родичи невесты посоветовали нареченным сходить к предсказателю, который славился точностью своих пророчеств. Сверившись со звездами, гадальщик посулил им благополучие. Пара уже собиралась выйти на солнечный свет, когда предсказатель ухватил Люсьена за рукав и спросил:

— Вы хороший садовник?

— Нет, — ответил Люсьен, не желая раскрывать свою профессию.

Гадальщик выпустил его руку, но смотрел недоверчиво. Покинув задрапированную гостиную, Люсьен и его будущая жена часок-другой прогулялись по дороге в маковой кайме и далее отправились в супружество, породившее двух дочерей. Потекли годы притирки друг к другу, а затем годы горечи, и бог его знает в какую ночь, в какой час был преодолен рубеж предательства. Они одолели его, точно неприметный ухаб на дороге, точно экватор, который суденышко пересекает, о том не ведая, но весь их мир перевернулся вверх тормашками.

Публиковались очерки, живописавшие его успехи, мастерство, психозы, окрестности, отсутствие близких друзей, его скрытность и непохожесть, его душу. К ним прилагались карты Баньер-де-Бигорра, Гасконского Веера и Марсейяна. Появлялись рассказы какого-нибудь местного церковника, мясника или почтальона, проливавшие свет на затворническое молчание Люсьена Сегуры. Оказалось, его жена вела дневник своей ненависти к нему. Прочитав пару страниц, Люсьен понял, что друг для друга они были невидимкой. Дневник представлял его уродом. Ночным рыкающим хищником из зоосада, что во тьме огрызается на сородичей, пожирая собственных детей.

Иногда он терял ту важную внутреннюю опору, что дает чувство безопасности. Сегура. [73]В имени слышалась насмешка. Безопасный мир исчез. Дочь, кажется Люсетт, входила в темную комнату, где он сидел, укутавшись в тонкий плед. Ее посылали разговорить его, вывести из задумчивости. Папа! Мать приказывала отнести еду, но девочка не совалась к нему с тарелкой. Ей было шестнадцать. Она хотела быть не посыльной, а соучастницей, хотела помочь ему пережить темный приступ. Он хорошо знал темноту, все ее ходы. Усевшись на пол, Люсетт опиралась спиной о его ноги, точно спаниель, жмущийся к молчаливому хозяину. Она запомнит томительные часы в душной комнате, когда даже легкое шевеленье отца казалось чем-то вроде беседы. Люсетт говорила о своих страхах, ревности, о том, чего ждет от будущего, и потихоньку Люсьен отвечал, рассказывая, каким был в ее годы. Он так и не мог вспомнить, какая из дочерей была с ним в сумрачной комнате в одно окошко в тот долгий день, когда он почувствовал, что у него нет кожи, и тонкий плед — его единственный покров, что лишь осторожным выдохом можно избавиться от булыжника, засевшего в груди.

Он вспомнил свой школьный железный пенал, а потом юную гризетку, с которой однажды соседствовал в вагонном купе и которой в трех своих книгах дал имя Клодиль. Ее спутник опасный тип, поведала она. Ревнуя к друзьям, держит ее взаперти и уничтожил ее мечты о будущем. Никто не смеет ему возразить. Сидя друг против друга, Люсьен и девушка разговаривали, точно закадычные друзья в ночном кафе. Она казалась разумной во всем, кроме отношения к своему покровителю. Как легко узнать себя в другом человеке.

Интересно, жена так же воспринимает его и их гнетущий союз? Вернувшись домой, он по-иному взглянул на собственную роль в семье, признав свою сдержанность. Да, с женщиной, с которой провел три часа в поезде, он был эмоциональнее и сострадательнее. Он уже скучал по ней, даже в своей занятости. Не сделав ни единого шага в ее жизнь, он стал сочинять ее бытие. Больше года он описывал Клодиль и ее агрессивного кавалера, их апартаменты, ее свидания с писателем в Оше, в которых были желание и легкое распутство. Он изображал ее спящей, разглядывая ее утомленное лицо, рассказывал о ее дыхании, прерывистом в минуты любви, и о том, как она зачитывается книгами, которые добродушно подсовывал ей писатель. На год он с головой окунулся в ее мир. Закончив трилогию сказок о Клодиль, он распахнул дверь кабинета, и ему показалось, что минула целая эпоха. В усадьбе кишмя кишели свойственники. Он был в ответе за многоголовое семейство, больше не позволявшее жить для себя.

В зяте трудно распознать собственные пороки. Нужен взгляд с нейтральной позиции. Если бы Люсьен был уверен в своей объективности, он бы дунул в свисток и обложил гада. На месяц-другой дочь возненавидела бы его, но потом все поняла бы и приняла. И все же Люсьен чувствовал, что его дурят и верят в его роль патриарха не больше, чем сам он в лесть и угодливость сего многообещающего поэта.

Все так запуталось, что черт ногу сломит. Дочь Люсетт, которой стукнуло двадцать два, была помолвлена с Анри Куртадом. За девятнадцатилетней Терезой ухаживал молодой поэт Пьер Ле Кра. С отеческой высоты виделась вся истина этих романов. Пьера Ле Кра влекло к изящной Люсетт, которая, в свою очередь, не пропускала ни одного его взгляда. Люсьен засек их общение украдкой: пожатие ладони при передаче салфетки, долгие перегляды на лодке, музицирование в четыре руки. Еще была фотография, все запечатлевшая. На групповом снимке семейство уставилось в объектив, и лишь эти двое пожирали глазами друг друга, забыв о свидетельском оке аппарата. Сию улику Люсьен хранил в своем кабинете.