— Что случилось, Финнеган? — спросил он; мальчик поделился новостью.

Опустив его на пол, Дорн замер. Потом подошел к жене и взял ее под руку, прислушиваясь к ее разговору с подругой. Рут на него взглянула; погладив ее руку, он чуть потянул ее к себе. Они отошли к боковой двери. Человек, которого называли другом Купа, стоял в дверном проеме под красными, синими, желтыми и белыми треугольными флажками, трепетавшими на сквозняке. Рут напряженно его слушала, потом отвернулась, уставившись в темноту. Америка бомбила гражданский город.

Куп стал пробираться к ним, мысль его пыталась за что-нибудь ухватиться.

— Глянь на своего друга, — сказала Рут Дорну. — Даже он виноват. Здесь нет невиновных. И я виновата. И ты. Даже ты. Мы такие же варвары. Допускаем до этого.

Дорн не ответил; рука его метнулась к горлу, и сотня ракушек рассыпалась по полу. Дети кинулись их подбирать. Куп поймал за хвост какую-то безымянную мысль. Он не знал, что сказать. Лицо Рут было мокро от слез. Вдруг грянула музыка.

Что же он хотел сказать? Что-то о ней? О том, что видел? В слезах, Рут его обняла.

— Потанцуй со мной, Куп. Пожалуйста. — Она легко прижалась к нему, помня о его синяках.

Подладились к музыке. На площадку высыпали дети, за ними взрослые; казалось, время повернуло вспять, к началу Столетней войны. В конце вечера вдребезги пьяный Дорн выхватил мандолину у верзилы-подростка и присоединился к бэнду, требуя бесконечного повторения «Огня на горе».

Поздним утром, когда все еще спали, Куп одиноко сидел за кухонным столом.

Чем была его прежняя жизнь? Все вокруг казалось знакомым только потому, что он видел это накануне. Память его сохраняла лишь недавнее. Сейчас в ней обитало нечто гладкое и бездверное — танец с женщиной по имени Рут. Вчера он смекнул, что если и танцевал в прежней жизни, танцор из него никудышный. Подумав, он произнес это вслух.

— Уж точно, — хмыкнула Рут.

— «Начало танца», — сказал он.

Она не ответила.

Сейчас Куп раздумывал над тем, как она сказала «уж точно». Словно подразумевала «это всякий знает». Кто она ему? Подруга? Никто? Сказав «уж точно», она имела в виду лишь настоящее? Но в тоне ее слышалось иное. Кто она, Рут? Имя маленькое, словно замочная скважина. Она с ним танцевала. И плакала.

Из отдаленных впечатлений сознание сберегло всего ничего: снимок «поляроидом», сова на шоссе, женщина, сгорбившаяся над синим пламенем, танец под трепет флажков. В остальном же память была выскобленным столом, который забыл, как держал на себе чашки, тарелки, ломти хлеба и голову уставшей девушки.

Они ехали в Сан-Франциско. Клэр коснулась руки Купа:

Я хочу, чтобы ты повидался с отцом.

С отцом… Зачем?

Он тебя вырастил, Куп. А теперь состарился. Сильно. С тех пор как ты и сестра сбежали, он почти не разговаривает. Даже со мной. Он замкнулся в себе. Надо с ним встретиться.

Я его не знаю.

Он захочет повидаться с тобой. Ты должен попрощаться. Думаю, для тебя это важно.

Больше Клэр не стала объяснять, понимая, что встреча может выйти тяжелой, даже горькой. Или великодушной. Или вновь разбить отцу сердце. Но ведь столько всего пропало зазря. У нее больше никого нет, кроме отдалившегося отца да вот еще Купа, впавшего в беспамятство. Хотелось их соединить, точно половинки географической карты. Клэр представила отца на краю кукурузного поля: тень от длинных зеленых листьев пятнает седую бороду неуклюжего одинокого старика, истосковавшегося по семье, которую он создал, а потом потерял — жену, умершую в родах, соседского сироту и Анну, кого он больше всех любил и навеки лишился. Осталась только она, Клэр, неродная кровь, лишний рот, прихваченный из больницы Санта-Розы.

В Сан-Франциско они проехали через мост Золотые Ворота и, покинув шоссе, проселком добрались до Никасио. Сославшись на усталость, Клэр попросила Купа сесть за руль. Миновали кривое дерево на скале возле запруды. Петалумская дорога, с одной стороны окаймленная гигантскими тополями, вилась меж холмов. Покусывая губу, с нарочитой беззаботностью Клэр смотрела в окно. На вершине холма Куп одной рукой небрежно крутанул руль вправо, и по узкой грунтовой дороге машина покатилась вниз. На подъезде к дому, еще лавируя меж изгородей, он выключил зажигание. Одолели врытые в землю покрышки; Клэр увидела Вояку, подошедшего к ограде. Из-за баранки Куп разглядывал свой старый мир.

Мы с Рафаэлем следуем за рекой, которая, скрывшись под нагромождением валунов, через сотню-другую ярдов выскакивает в лесу. Молча идем по берегу. Наконец доходим до места, где наша река, встретившись с дорогой, накрывает ее, или, с другой точки зрения, где дорога, встретившись с рекой, ныряет в нее, словно уходит из жизни настоящей в жизнь воображаемую. Мы шли вдоль реки, поэтому дорога нам чужая. Глубина дюймов двенадцать — больше чем в весенний разлив, когда вода заливает луга и бьется о деревья, заставляя их ронять гнезда и старые ветви, что, хрустнув, выдерживают паузу, прежде чем упасть. Лес, говорит Рафаэль, всегда полон новой жизни и прощанья.

Река и дорога сливаются, точно две жизни, точно сказка, рассказанная с конца и начала. Вдали виднеются луга; мы бредем по прозрачной воде, накрывшей каменистую тропу, и с каждым шагом удаляемся от леса.

Люсьен Сегура брел через заросший луг, изобиловавший букашками, что с его приближением прыскали в воздух. Писатель держался тропки. Высокую траву, доходившую до груди, а порой скрывавшую с головой, он разгребал руками, точно пловец воду. Когда ж последний раз ее косили или сжигали? Полвека назад, а то и больше? Во времена его детства?

Минут через десять он замер, сраженный клаустрофобией и зноем. Черт его знает, сколько еще выбираться из этих зарослей. Похоже, метрах в тридцати опушка — впереди чуть покачивались прелестные деревья. Невероятно: над шершавым травяным морем пролетел павлин. Птица уселась в темной листве деревьев, и ее хвост в синем оперенье стал неотличим от ветки.

Юношеское стихотворение Сегуры о чудесной птице с холмов было его самым известным произведением, которое в школах учили наизусть и разбирали по косточкам, в результате чего от героини оставались кучка перьев да когтистая лапа. Стих стал его проклятьем. По правде, никакой редкостной птицы не было. Над полями отчима никто не летал. Но вот извольте: одна такая птица возникла живьем.

Сегура уже раскаялся, что не надел шляпу. И рубашку надо бы потоньше. Он просто решил глянуть на владения, которые, возможно, купит. Усадьба представляла собой дом, к которому вела платановая аллея, и несколько гектаров пустошей. Продолжив поход вслепую, Сегура споткнулся обо что-то деревянное. Наверное, лавка или помпа. Присев на корточки, он раздвинул траву и увидел лодку. Густой стрекот, висевший в воздухе, только усилил его одиночество.

Три недели назад Сегура покинул свой дом под Марсейяном, который отчим завещал его матери, мать — ему, а он оставил жене и детям. В поисках нового дома престарелый Люсьен Сегура на лошадке, запряженной в повозку, бороздил департамент Жер. Дабы избежать остроты неизведанного уединения, иногда он подвозил путников самых разных возрастов и сословий — одиночек и тех, кто забирался в повозку с парой чад и собакой. В беседах с ними он не таился, ибо с незнакомцами всегда откровенничал, и в ответ слышал рассказы о их работе в лесах, о поселениях вдоль рек и садах, которые они лелеяли за батрацкую плату. Слушая, он невидимкой входил в их мир.

Но вот однажды Люсьен Сегура выбрался из повозки, попросив семейство попутчиков покараулить его пожитки. Парадной аллеей он неспешно, точно павлин, прошел к запертому дому с окнами, забранными ставнями. Тяжелым камнем сбив замок, вошел в прихожую, залитую пыльным светом. Одна дверь вела в кухню, другая в столовую. Не заглядывая в комнаты, гулким коридором он прошагал к черному ходу и, дернув ветхую щеколду, сошел в сад, а потом в глубину высокой травы.