Я растолкла для него порошок из миндаля и шафрана, велела варить в молоке.

— Вся семья должна пить раствор перед сном. Чтобы смягчить слова и мысли, чтобы любовь в глубине души не перекрывалась злостью. А ты, дада, тоже немало постаравшийся в этой ссоре, особенно следи за тем, что говоришь. Ни слова больше о возвращении в Индию. Когда скопится горечь во рту, не выплевывай, а проглоти, заев ложкой сиропа дракша, вот он.

Он все взял, тихо поблагодарил.

— Но я не уверена, что этого будет достаточно. Чтобы лекарство подействовало в полной мере, Гита сама должна прийти ко мне.

— Вряд ли она сподобится, — сухие слова, без тени надежды. Дедушка Гиты ссутулился и весь сжался.

После бессонной ночи одежда на нем висит, словно мешок на огородном пугале.

Молчание разлилось вокруг нас густое, как масло. Пока, наконец, он не прокашлялся.

— Может быть, ты могла бы сходить к ней? — в его голосе появились новые извиняющиеся нотки, нотки сомнения, — я скажу тебе адрес.

— Исключено. Я не могу этого сделать.

Он больше ничего не сказал. Только кинул на меня взгляд затравленного животного.

И тут внезапно, безо всякой причины, я подумала об Американце.

Гита, как и ты, я узнала, как может любовь, словно веревка с шипами, обвиться вокруг сердца и тянуть прочь от всего, что является твоим долгом. И вот я уже говорю твоему деду:

— Ладно, один раз можно попробовать.

Этой ночью мне снился остров.

Мне часто снится остров, но это было другое.

Небо черное и мутное. Как будто нет ни неба, ни моря. Остров потонул в чернильной пустоте, лишенный признаков жизни.

Но я пригляделась — и вижу: под баньяном сидим все мы. Мудрейшая спрашивает у нас выученный урок:

— Каков первостепенный долг Принцессы?

Я поднимаю руку, но она кивает кому-то еще.

— Оказывать помощь всем тем, кто приходит в нужде и тоске.

— Как она должна относиться к тем, кто приходит к ней?

Я снова подняла руку, и снова Мудрейшая спрашивает другую ученицу. Она отвечает:

— Поровну любви ко всем, и ни к кому — больше, чем к другим.

— Какую дистанцию должна она соблюдать?

Я поднимаю руку. Кто-то еще отвечает:

— Не слишком далеко, не слишком близко, на уровне спокойной доброжелательности.

Я в бешенстве вскакиваю. Она что, меня в упор не видит — или она специально меня не замечает — в знак какого-то особого наказания?

— О, Тило, — говорит она, — Тило, всегда такая уверенная в себе, у тебя заранее готов ответ на любой вопрос, вот и скажи мне, что должно случиться, если Принцесса проявляет непокорность, когда она ищет удовлетворения своих собственных желаний?

— Пламя Шампати, — начинаю я, но она прерывает:

— Не с ней. А с другими людьми.

Мудрейшая, про это ты никогда ничего не говорила.

Я открываю рот, но не могу издать ни звука.

— Да, потому что думала, что вам это не понадобится. Сейчас время показало, что это не так. Слушай внимательно, преподам тебе этот урок.

Ее лицо поворачивается ко мне, угрожающе увеличивается и приближается, словно я смотрю в телескоп. Вокруг него все поблекло. И вдруг…

Оно стало пустым! Без носа и глаз, губ и щек. Только зияющий провал там, где должен быть рот.

— Когда Принцесса использует силу для себя, когда нарушает вековечные законы…

Ее голос становится жестче и глуше, в нем лязг цепей о камень тюремных стен.

— …она прорывает тонкую ткань, которая удерживает мир в равновесии, и…

— Что тогда, Мама?

Нет ответа. Черный рот искривился — в гримасе печали или усмешке? Остров вдруг задрожал, земля накалилась. И я услышала рев. Это вулкан, извергающий пепел и лаву…

Мудрейшая исчезла. Все ученицы — тоже. Осталась лишь я. Одна на острове, который перекосился, словно тарелка. Щебень с обожженных скал бьет по мне, как ружейная дробь. Я хочу за что-нибудь ухватиться, но земля голая и гладкая, как стекло. Я соскальзываю с нее в пасть Небытия.

Это страшнее, чем все, что я когда-либо испытала.

Затем я просыпаюсь.

И сама невольно завершаю то, что не договорила Мудрейшая:

— И всех, к кому она относится так, как не должно, ожидает хаос.

Вот уже несколько месяцев, как жена Ахуджи не приходила в мой магазин.

Раньше я бы только пожала на это плечами.

— Что же, — говорила Мудрейшая, — ваш долг состоит в том, чтобы только давать нужные специи, остальное — не ваша забота.

Но что-то начало меняться во мне, и, как мне кажется, с того момента как впервые зашел сюда Американец, словно зерно, с которого сошла шелуха, и оно стало влажным и мягким — надежды и печали смертных легко, как лезвие, проникают под кожу. Не знаю, хорошо ли это, теперь ночью я почувствовала беспокойство. Возможно, она не использовала куркуму, может, она не готовит индийскую еду, может, она использует старые специи, купленные где-то еще? Я вообразила себе, как пакет выскальзывает у нее из рук, желтое облачко вздымается в воздухе кухни и опадает мельчайшей золотистой пылью, — все пропало, все зря. Я изо всех сил отгоняю от себя подобные картины, — разве может такое случиться, что специи — а значит, и я — не выполняют свою задачу.

Вместо этого я вспоминаю, как у двери, когда она уже уходила, солнечный луч вдруг упал на ее лицо, безупречно белое, если бы не предательски выглядывающий из-под очков синяк.

— Да пребудет с тобой бог, — сказала я. А она, не ответив, только наклонила голову в знак благодарности, в то время как под черными стеклами выражение глаз говорило: сколько уже месяцев напрасных молитв, как после этого верить.

Внезапно я поймала себя на том, что использую свое видение, как прожектор, и веду его по темной спальне, где она лежит, отвернувшись от сопящего во сне мужа, и холодные слезы капают на подушку, как жемчужинки. Или это обжигающие и соленые ручейки, как кислота, разъедающие ее изнутри. То, что я делаю, запрещено.

— Настройте себя на видение, — учила Мудрейшая, — и вы увидите то, что вам надо узнать. Но никогда не пытайтесь управлять им. Никогда не вторгайтесь в частную жизнь того, кого опекаете. Этим вы разрушаете доверие.

Не на меня ли она смотрела, когда это говорила — в глазах печальное знание.

— Самое главное — не приближайтесь. Вам непременно этого будет хотеться. Пусть вы давали клятвы относиться ко всем одинаково, но все равно появятся люди, которых вам захочется отогреть на своей груди, дать им то, чего им не хватает в жизни. Материнского тепла, дружбы, любви. Но нельзя. Выбрав специи, вы потеряли на это право.

На один шажок ближе, чем допустимо, — и нити, связывающие Принцессу и ее подопечного, обращаются в смолистую и стальную паутину, опутывающую, душащую, затягивающую обоих в пропасть.

Я в это верю. Я сама уже приблизилась к краю и чувствую, как земля осыпается под ногами.

Итак, в ночи я повторяю про себя слова Мудрейшей, отводя внутренний взор от этой квартиры на другом конце города, где голос мужчины внезапно прорезает тишину, как пощечина, этой квартиры — черной дыры, готовой взорваться, — в которую я при желании могу так легко проникать.

Специи, вы ведь защитите ее.

Не проскользнуло ли сомнение где-то в моих словах? Как слабый огонек, едва успевший заняться и тут же быстро развеянный сильным порывом ветра. А услышали ли специи?

Поэтому когда она появилась в магазине этим утром — немного похудевшая, круги под глазами чуть глубже, но выглядит довольно неплохо, и даже робкая, готовая исчезнуть улыбка притаилась в уголке губ при словах приветствия, — я испытала огромное облегчение. Облегчение и светлое, как мед, удовольствие, так что я даже вышла из-за прилавка. И сказала:

— Как вы, моя дорогая? Я волновалась, вас так долго не было.

Даже протянула руку — нет, Тило! — и прикоснулась к ее руке.

Да, специи, ничто не сравнимо с прикосновениями, должна признать я, Тило, новичок в этом таинстве соединения с другим человеком кожей, кровью и костью.