— Но ведь в твоей власти освободить его! — еще резче сказала она. — Тебе стоит только сказать врачам, что, по-твоему, болезнь внука еще не излечена, а если генерал Штейнркж скажет это, то никто не осмелится...

— Заподозрить его во лжи? Разумеется, нет; но зато, как я вижу, находятся люди, которые подозревают, что он способен на ложь! Я считаюсь с волнением, в которое привела тебя эта весть, иначе...

Его взор яснее слов докончил фразу.

До этого времени Рауль оставался в стороне, не принимая участия в разговоре, однако последний, судя по всему, сильно волновал его. Теперь и он выступил вперед.

— Дедушка, ты знаешь, что я — не трус, — мрачно сказал он. — Ты не раз называл меня смелым до глупости и каждый раз пытался обуздать в этом отношении, но ты должен понять, что я не могу принять участие в этой войне. Поднять руку против родного моей матери народа, против ее родины — нет, все мое существо восстает против одной этой мысли!

— А я не могу избавить тебя от этого, — непреклонно ответил Штейнрюк. — В таких случаях приходится насиловать свои личные симпатии во имя честного исполнения долга. Да и к чему так много слов! Это неизбежная необходимость, перед которой вы оба должны склониться. И довольно об этом!

— Но я не хочу и не могу склоняться перед ней! — в страстном возбуждении крикнул Рауль. — Я никогда не служил в армии, и теперь меня тоже не призовут, если ты сам не станешь настаивать на этом. Но ты во что бы то ни стало хочешь втравить меня в войну против моего второго отечества, я вижу это и...

Он вдруг запнулся, смущенный гневным взором, которым впился в него генерал, сказавший теперь:

— Я думал, у тебя только одно отечество! Неужели это и теперь не приходит тебе в голову? Ну, так да, ты должен принять участие в этой войне, должен проделать весь поход с начала и до конца, чтобы иметь возможность одуматься. В шуме войны, среди патриотического подъема всего народа ты, может быть, научишься понимать, где твое место; быть может, это вернет тебе утраченную любовь к родине! Это — моя единственная, моя последняя надежда!.. Как только война будет объявлена, ты завербуешься, завербуешься добровольно!

Последние слова были сказаны тем повелительным тоном, который всегда производил на Рауля свое действие. Но на этот раз юноша только еще более вспыхнул:

— Дедушка, не доводи меня до крайности! Ты всегда упрекал меня тем, что в моих жилах течет материнская кровь, и я боюсь, что ты прав. Все, что я познал светлого, радостного во времена моей дивной юности, все осталось во Франции, и только там, по-моему, есть смысл жизни! Здесь, в этой холодной, трезвой Германии, я никогда не чувствовал себя дома; здесь все мои радости отмериваются по каплям; здесь меня вечно пугают призраком долга. Не заставляй меня так непреклонно становиться перед выбором, потому что в результате может получиться совсем другое, чем ты рассчитываешь. Я не люблю твоей Германии, никогда не любил ее, и — будь, что будет! — не подниму оружия против своей милой Франции!

— О, мой Рауль! Я знала это! — с торжеством воскликнула Гортензия, простирая руки к сыну.

Штейнрюк неподвижно стоял и смотрел на обоих. Этого он никак не ожидал! До сих пор страх перед дедом сдерживал Рауля в известных границах, и он никогда не осмеливался давать волю своим чувствам. Теперь эти границы распались, и то, что выявилось из-за них, потрясло даже железную натуру графа.

Голос Штейнрюка звучал как-то странно, когда он снова заговорил:

— Рауль! Поди ко мне!

Молодой граф не двинулся с места. Он остался стоять около матери, которая обняла его, как бы желая удержать при себе. Так и стояли они, враждебные, вызывающие!

Но генерал был не такой человек, чтобы терпеть подобное сопротивление в собственном доме.

— Разве ты не слышал моего приказания? — спросил он. — В таком случае придется повторить его! Ты должен подойти ко мне!

И опять его голос и взгляд произвели прежнее насилие над волей Рауля: он почти механически, словно подчиняясь непреодолимой силе, оторвался от матери и подошел к деду.

— Ты не хочешь принять участие в войне? — спросил Штейнрюк, с такой силой стискивая руку внука, что тот с трудом подавил возглас боли. — Ну, мы это посмотрим! Я подам прошение от твоего имени, а когда тебя примут в армию, тогда ты поймешь, что значит дисциплина. Ты, конечно, знаешь, что грозит солдату, который отказывается повиноваться, или... дезертиру!

— Дедушка! — воскликнул Рауль, которого болезненно задело это оскорбительное слово.

— Несмотря на все твои угрозы, я все же поставлю тебя в необходимость выбора! А чтобы ты не очень уж восхищалась отвагой сына, Гортензия, узнай то, что все равно не осталось бы тайной для тебя: по вине Рауля между ним и Гертой все кончено. В объятиях госпожи де Нерак он забыл о своих обязанностях к невесте!

— Рауль! — с отчаянием воскликнула графиня.

На сей раз в ее возгласе не было той радости, которая прозвучала за минуту перед тем.

Генерал медленно выпустил руку внука и отступил назад.

— Из-за этого можешь посчитаться с ним, но от самого худшего я сумею уберечь его! Я хочу посмотреть, решится ли последний Штейнрюк запятнать свое имя позором и изменить родине так же, как он изменил невесте!

Сказав это, генерал повернулся к обоим спиной и вышел из комнаты.

Раскол в семье Штейнрюк тяжело сказался на всех ее членах. Гортензия уехала, так как генерал настоял на том, чтобы хоть один человек из их семьи проводил графиню Марианну до места последнего упокоения. Сам он действительно не мог уехать, а отсутствие Рауля можно было правдоподобно объяснить тревожностью политического момента. Но если бы и Гортензия не присутствовала на похоронах, всем стало бы ясно, что происходит что-то неладное. Графиня отнюдь не желала этого, а кроме того, тем охотнее подчинилась воле свекра, что очень рассчитывала на результат личного свидания с Гертой. В бурной сцене, которая произошла перед отъездом между ней и Раулем, имя Михаила не было названо, Гортензия вообще не была посвящена в тайну его отношения к семье. В ее глазах единственной причиной разрыва была Элоиза де Нерак, и потому она надеялась, что ей удастся уговорить оскорбленную невесту и, несмотря ни на что, удержать за Раулем, все тo, что он так легкомысленно терял с рукой Герты.

После памятного разговора Рауль виделся с генералом всего несколько минут, но и эти несколько минут оказались достаточно тяжелыми. А на другой день Рауль открыто отправился к Клермону, чтобы доказать матери и деду, что он не мальчик и в таких вещах он не позволит кому бы то ни было распоряжаться его судьбой.

Рауль застал Элоизу одну и сейчас же рассказал ей все, что случилось накануне. По страстному тону рассказа видно было, как это глубоко волновало его.

— Жребий брошен! — закончил он свое повествование. — Мое обручение с Гертой нарушено, я свободен теперь, как и ты, и нам незачем больше скрываться. Теперь скажи мне, Элоиза, в ясных, точных выражениях, согласна ли ты стать совсем моей, согласна ли принять моё имя? Ты еще ни разу не ответила мне с достаточной ясностью на этот вопрос!

Молодая женщина молча выслушала Рауля, и между ее бровями залегла недовольная складка. Можно было подумать, что такой исход ей вовсе не желателен.

— Не так бурно, Рауль! — сказала она. — Ты сам признался мне, что твой дед никогда не даст согласия на наш брак, а ведь ты всецело зависишь от него.

— В данный момент — да, но в будущем я все равно стану владельцем майората, и это у меня не может отнять никакое завещание. Таков закон в нашем роду, и ты это знаешь!

Элоиза очень хорошо знала это, но она знала также, насколько незначительны соразмерно с ее аппетитами доходы с майората. Она не забыла происшедшего несколько месяцев тому назад разговора с Анри, и картина, нарисованная ей тогда братом, жизнь в заброшенном провинциальном имении мало прельщала женщину, которой дышалось свободно только в шумном обществе, в жизни среди роскоши и наслаждений.