Опять его слова были пронизаны обычной горечью. Герта медленно подняла на него глаза, но их взгляд уже не поражая своим ярким блеском — слезы смягчили этот блеск и придали необычную мягкость взгляду.

— Нет, это мне непонятно, но я понимаю, что она могла пойти за любимым человеком наперекор всему свету, хотя бы эта дорога и привела ее к несчастью и к позору, даже к гибели... Я сама могла бы поступить так!

— Герта! И это вы говорите мне? Это я слышу из ваших уст? — страстно крикнул Михаил и, прежде чем она могла воспрепятствовать, схватил ее руку и стал покрывать бурными поцелуями.

Это заставило графиню опомниться.

— Капитан Роденберг, Бога ради... Вы забываете...

— Что? — спросил он, еще крепче сжимая ее руку.

— Что я — невеста Рауля!

— Невеста, но не жена! Эту нить можно и порвать! Дайте мне право на это, и я...

— Нет, Михаил, никогда! Теперь поздно, я связана...

— Вы свободны, стоит вам только захотеть, но вы не хотите!

— Я не могу!

— Герта! Это — ваше последнее слово?

— Последнее.

Михаил выпустил ее руку и отступил назад.

— В таком случае извините меня за мою дерзость!

Герта видела, как глубоко он оскорблен. Михаил опять не верил ей, он думал, что это прежняя нечистая игра. Достаточно было ей сказать одно только слово, и он понял бы свою ошибку, но перед ней вдруг встал образ старого генерала. Да, слово было дано, и его надо было держать. Добровольно заключенного союза не разрывают за несколько недель до свадьбы только потому, что надумалось иное! Герта опустила голову и молчала. А на улице все более неистово, все более зловеще бушевал крепнувший ветер...

Прошла минута тяжелого молчания. Наконец Герта безмолвно направилась к выходу. Михаил последовал за ней на расстоянии нескольких шагов. Никто из них не говорил ни слова. Так они вышли в притвор, и тут навстречу им показался священник с взволнованным, озабоченным лицом.

— Я искал вас, графиня, — сказал он, тяжело переводя дух от быстрой ходьбы. — А, и ты тут, Михаил! Из замка прибыл нарочный...

— Из замка? — испуганно вскрикнула Герта. — Уж не стало ли маме хуже?

— Похоже, что состояние графини ухудшилось, и баронесса фон Эберштейн сочла нужным известить вас об этом. Вот письмо.

Герта вскрыла поданный ей конверт и пробежала письмо. Отец Валентин увидел, что она побледнела.

— Я должна ехать! Нельзя терять ни минуты. Прошу вас, ваше высокопреподобие, прикажите запрягать!

— Вы хотите ехать теперь? — с изумлением спросил священник. — Да ведь уже смеркается, через полчаса будет совсем темно, а буря все усиливается. Вы не можете отправиться ночью через горы!

— Я должна! Герлинда пишет мне в таких выражениях, которых не стала бы употреблять, если бы матери не грозила серьезная опасность.

— Но вы подвергаете опасности самое себя! Михаил, что ты скажешь?

— Будет очень бурная ночь, — сказал Михаил, выступая вперед. — Должны ли вы действительно ехать, графиня?

Вместо ответа она подала ему письмо, в котором было всего несколько слов, набросанных в большой спешке:

«Крестной внезапно стало хуже, она зовет тебя, я смертельно боюсь. Врач говорит о тяжелом, быть может, смертельном припадке. Сейчас же приезжай! Герлинда».

— Вы сами видите, что у меня нет выбора, — голос Герты дрожал. — Если я сейчас же двинусь в путь, то доберусь до замка еще до полуночи. Пойдемте, ваше высокопреподобие.

Они вышли из церкви и направились к деревушке. Герта и отец Валентин с трудом шли против ветра. Священник сделал еще попытку уговорить девушку отложить поездку до рассвета, но все было напрасно.

Из дома священника навстречу им выбежал гонец, прискакавший верхом. Но он не мог ничего ответить на тревожные расспросы Герты; он знал только, что доктор считает положение графини очень серьезным и велел ему торопиться, как только можно.

Михаил, молчавший, пока священник пытался отговорить Герту от поездки, теперь подошел к ней и тихо спросил:

— Могу я проводить вас?

— Нет! — последовал столь же тихий ответ, данный однако с полной решительностью.

Михаил мрачно отступил назад.

Через десять минут Герта уже сидела в горной колясочке, которой обыкновенно пользовалась ее мать при наездах в Санкт-Михаэль. На кучера можно было положиться, а слуга и гонец оба сидели на крепких лошадях. И все-таки старый священник с сильно озабоченным лицом стоял у коляски, пожимая на прощание руку графини. Затем ее прекрасное, теперь такое бледное лицо обернулось к двери дома священника, где стоял Михаил. Их взгляды встретились, это было «прости навсегда»...

— Дай Бог, чтобы буря не усилилась к ночи, — сказал отец Валентин, когда коляска отъехала. — В минуту серьезной опасности слуги наверняка растеряются. Я надеялся, что ты предложишь графине проводить ее, Михаил!

— Я это и сделал, но получил решительный отказ.

Священник недовольно покачал седой головой.

— Как можешь ты даже в такие минуты быть настолько обидчивым! Ведь ты видел, как волновалась графиня Герта, но если дело касается Штейнрюков, в тебе смолкает всякое чувство справедливости, я это давно знаю!

Михаил ничего не ответил на упрек. Его взгляд неотрывно следил за экипажем, исчезавшим за поворотом дороги, а затем он посмотрел на Орлиную скалу, призрачно белевшую в сгущавшихся сумерках. Да, вокруг ее вершины начинали нагромождаться облака, грозовые облака, медленно и мрачно роившиеся в вышине.

Отец Валентин вернулся с гостем в дом. Они не виделись с осени, и у них было много о чем расспросить и рассказать, а желание побыть наедине, без помех, неожиданным образом осуществилось. И все же разговор как-то не вязался. Особенно Михаил был необыкновенно рассеян и немногословен: по-видимому, он даже не слышал большинства вопросов священника, отвечал невпопад или вздрагивал при обращении к нему, словно просыпаясь от сна. Отец Валентин с недоумением заметил, что мысли молодого человека витают где-то далеко.

Сумерки сгущались все больше, и старая Катрина принесла свет. Вдруг кто-то постучал у дверей; и вслед за тем в комнату вошел пожилой человек в охотничьей одежде и направился прямо к отцу Валентину.

— Доброго здоровья, ваше высокопреподобие! Вот я и опять попал в Санкт-Михаэль! Узнаете меня? Ведь прошло добрых десять лет, как я уехал из здешних мест.

— Вольфрам, это вы? — воскликнул пораженный отец Валентин. — Откуда вы взялись?

— Из Таннберга. Я получил маленькое наследство и должен был выполнить некоторые судебные формальности, ну, а так как завтра как раз Михайлов день, то я захотел еще разок взглянуть на здешние места, да и на ваше высокопреподобие тоже! Я прибыл всего полчаса тому назад и остановился у трактирщика, но мне непременно хотелось еще сегодня повидать вас.

Священник с некоторым замешательством посмотрел на Михаила. Эта неожиданная встреча должна была быть тягостна для последнего, потому что если Вольфрам и не узнал его в первый момент, то этого было недолго ждать.

— Очень мило с вашей стороны, что вы сохранили приверженность ко мне и к старым краям, — с некоторым замешательством сказал отец Валентин. — Но я не один, как видите, у меня гость...

— Знаю-с — господин офицер, — лесник вытянулся по стойке «смирно», приветствуя Михаила с чисто военным шиком. — Уже слыхал от трактирщика! Кажется, это — сын вашего брата?

Михаил с первого взгляда узнал своего прежнего «пестуна». Это была все та же нескладно скроенная, но крепко сшитая фигура, те же резко очерченные черты лица. Если не считать того, что волосы Вольфрама сильно поседели, он почти не изменился. При виде этого грубого человека в груди Роденберга пробудились горькие воспоминания о всех ужасах его отрочества и первых лет юности. Правда, чувство справедливости подсказывало Михаилу, что лесник отнесся к порученной ему задаче так, как умел и мог, но все же офицер не мог побороть в себе досаду, не мог обратиться к Вольфраму со свободной непринужденностью. Что-то неприступное чувствовалось в нем, когда, встав с места и протягивая леснику руку, он сказал: