— Совершенно не нужно! Я и без того вижу, в чем у вас дело! — заявил профессор.

Уважение барона еще более возросло. Очевидно, это очень выдающийся врач, если может ставить диагноз по одному внешнему виду, даже не расспрашивая больного о его страданиях.

— Графиня немало превозносила мне вашу проницательность, — сказал он. — Но я хотел бы обратиться к вам еще с одним вопросом, господин профессор Велау. Я обратил внимание на ваше имя. Не в родстве ли вы с Велау-Веленбергом ауф Форшунгштейн?

— Форшунгштейн? — профессор снова схватил барона за руку и пощупал его пульс.

— Ну, да! — подтвердил барон. — Ведь уже не раз бывало, что аристократ из родовитой семьи пренебрегал титулом, когда обстоятельства вынуждали его браться за мещанскую профессию.

— Мещанскую профессию! — вспыхнул Велау. — Сударь, уж не думаете ли вы, что естествоиспытатели принадлежат к цеху сапожников?

— Во всяком случае, это неподходящее занятие для аристократии, — надменно процедил Эберштейн. — Что же касается замка Форшунгштейн, то это — родовое владение одного юного дворянина, который прошлой осенью попал бурной ночью в Эберсбург и просил у меня приюта. О, удивительно любезный юноша — этот Ганс Велау-Веленберг ауф...

— Ауф Форшунгштейн! — договорил профессор, разражаясь бурным хахотом. — Теперь мне все ясно! Еще одна из проделок моего мальчишки. Ведь он сам рассказывал мне, что нашел приют во время бури в старом замке! Мне очень жаль, барон, но безбожный мальчишка обвел вас вокруг пальца! Название «Форшунгштейн» *очень остроумно придумано, но это — единственный титул, на который мы можем претендовать. «Любезный дворянин» — на самом деле просто Ганс Велау, так же, как и я сам, и я дам ему хороший нагоняй сегодня же за самозванство!

Профессор опять начал безумно хохотать, но старый барон, по-видимому, отнюдь не был расположен принять эту историю с комической стороны. В первый момент он просто онемел от гнева и возмущения, а затем разразился потоком негодующих слов:

— Ваш сын? Просто Ганс Велау? А я принял его, как человека равного мне происхождения! Я обращался с ним совершенно как с равным себе! С молодым человеком без рода, без имени!..

— Ну уж извините! — раздраженно перебил его профессор. — Я вовсе не собираюсь оправдывать эту дурацкую выходку, но что касается «рода и имени», то Ганс, во-первых, мой сын, а я кое-что сделал для науки, а, во-вторых, он сам тоже проявил себя с наивыгоднейшей стороны, хотя и в другой области. Имя Велау может с полным правом стоять рядом с именем Эберштейн, которое обязано своим значением только старым, заржавленным понятиям, ныне совершенно не идущим в счет!

Эти слова поразили барона в самое чувствительное место и привели в полное негодование.

— Заржавленные понятия? Не принимаются в расчет? Господин Велау, я не могу требовать от вас понимания таких вещей, которые слишком высоки для круга мещанских понятий, но требую уважения к...

— И не подумаю даже! — закричал профессор, который теперь тоже взбесился. — Я — человек науки, просвещения и не имею ни малейшего уважения к пыли и плесени веков и ко всем вашим Удо, Куно, Кунрадам, или как уже там черт дразнит всех этих субъектов, которые только и умели пьянствовать и резаться насмерть. Те времена, слава Богу, уже давно прошли, и если старое совиное гнездо Эберсбург окончательно развалится, то об этом ни один человек на свете не будет ничего знать!

— Милостивый государь! — закричал и Эберштейн, дрожа всем телом.

Больше он не мог ничего выговорить: лицо его побагровело и с ним приключился отчаянный припадок удушья. Он задыхался, вращал глазами и имел такой жалкий вид, что в профессоре проснулся врач. Он вскочил с места, силой усадил старика в кресло, закинул ему голову и, не переставая злиться, пытался облегчить ему дыхание.

Но барон всеми силами отбивался от него.

— Оставьте меня! — хрипел он. — Я не желаю никакой помощи от богохульника... от нигилиста... от...

Он собрал все свои силы, вскочил на ноги, схватился за палку и, хромая, выбежал в дверь.

— Ледяные компрессы на голову, держать круглые сутки! Не забудьте! — крикнул ему вдогонку профессор и затем бросился в кресло, чтобы дать исход душившему его гневу.

А барон, торопясь изо всех сил, шел к дочери, чтобы рассказать ей эту неслыханную историю. Ведь и она тоже была знакома с юношей «без рода, без имени», прикинувшимся аристократом, и наверное вполне разделит негодование отца на самозванца.

* Форшунг — по-немецки научное исследование. В том, что Ганс избрал такое название, близкое занятиям отца, для вымышленного родового замка, сказался юмор молодого художника.

В то время как отцы с ненавистью орали друг на друга, дети сидели, мирно беседуя. Ганс Велау прибыл в Таннберг, чтобы повидать своего отца и справиться о здоровье графини. Но последнее было ему, по-видимому, важнее, потому что он регулярно начинал с этого, причем за сведениями о состоянии больной обращался не к отцу, а к баронессе фон Эберштейн. Разумеется, профессор и не подозревал этого; он воображал, что сын приезжает прямо к нему, и его радовала такая привязанность, развившаяся очень недавно.

И сегодня юный художник первым делом приказал доложить о себе баронессе, и молодая девушка быстро прибежала в приемную. Тут они просидели добрых полчаса, причем разговор, очевидно, шел вовсе не о здоровье графини, поскольку в тот момент, когда мы застаем парочку, Ганс как раз говорил:

— Значит, вы еще ничего не говорили своему батюшке? Он по-прежнему считает меня Велау-Веленбергом?

— Я... не имела случая... — смущенно пролепетала ГерЛинда. — Мне не хотелось писать об этом папе, так как это сразило бы его, и отложила до личного свидания. Но из столицы мы отправились в Беркгейм, а когда приехали сюда, то бедная крестная расхворалась с первого же дня... Не могла же я говорить о таких вещах.

Ее слова звучали смущенно и робко, в Ганс ясно видел, что у нее не было не случая, а храбрости.

— А кроме того, вы боялись, что барон будет очень сердит на меня! — сказал он. — Вполне понимаю и, разумеется, избавлю вас от неприятного разговора с отцом на эту тему. Я лично отправлюсь на днях в Эберсбург и покаюсь в своем грехе!

— Боже вас упаси! — испуганно воскликнула Герлинда. — Вы не знаете моего папаши! У него слишком твердые принципы в этом отношении, и он никогда не позволит...

— Чтобы мещанин Ганс Велау бывал в его доме на правах знакомого Герлинды фон Эберштейн? Возможно! Но для меня весь вопрос лишь в том, позволите ли это вы?

— Я? — в бесконечном смущении спросила девушка. — Что же я-то могу тут запрещать или позволять?

— И все-таки мне нужен ответ только от вас одной! Как вы думаете, ради чего приехал я сюда? Уж во всяком случае не ради таннбергских родных! В последние месяцы мне не сиделось в городе, хотя это время было очень счастливым для меня. Первый успех художника невольно опьяняет, а на мою долю выпал такой успех, на который я никогда даже не рассчитывал! Со всех сторон мне кричали о моем успехе, и все-таки одно воспоминание оставалось неизгладимым для меня, от одного страстного желания я никак не мог отделаться, оно вечно всплывало передо мной, не давало мне покоя, тянуло меня, настойчиво приказывало отправиться на поиски объекта этого желания!

Герлинда сидела с низко опущенной головой и разрумянившимися щеками. Как ни была она молода и неопытна, а смысл слов молодого человека был ей совершенно ясен: она знала, куда влекло его страстное желание.

Теперь Ганс встал, близко подошел к девушке и, склонясь к ней, заговорил, причем тон его голоса обогатился сердечными нотами, которые редко слышались в голосе задорного, веселого художника.

— Смею ли я еще разок побывать в Эберсбурге? Мне так хотелось бы еще раз пережить часы, когда утреннее солнце заливает старые развалины замка и золотит далеко внизу вершины лесов. Там, около вас, я впервые познал поэзию прошлого, великолепие сказочного мира древности. Ведь я смог заглянуть тогда в темные, мечтательные глаза спящей царевны... Я не забыл этих глаз, они глубоко запечатлелись в моей памяти... Позволите ли вы мне приехать туда, Герлинда?