Утомленный голос звучал с благородными интонациями члена королевской семьи.

«Министр внутренних дел поручил мне огласить то, что сейчас зачитывается во всех школах, госпиталях, учреждениях и на промышленных предприятиях Королевства. Это молитва, разработанная Министерством пропаганды».

– Вы слышите?! – Экс-священник затанцевал, впав в состояние благоговейного ликования. – Будет вознесена молитва Господу, наша взяла, аллилуйя!

«Вот эта молитва».

Утомленный голос откашлялся и начал читать с гипнотизирующей монотонностью: «Не исключено, что силы смерти, в настоящее время уничтожающие растительный и животный мир нашей планеты, обладают разумом. Если это так, то мы молим их прекратить свою разрушительную деятельность. Если мы грешили, поддаваясь – в нашей слепоте – естественной склонности пренебрегать разумом, то мы, конечно, искренне об этом сожалеем. Но мы берем на себя смелость заявить, что уже достаточно пострадали за грехи наши и обладаем твердой решимостью никогда не грешить впредь. Аминь».

Голос Начальника зашелся в громовом кашле, а перед тем, как послышался щелчок выключателя, пробормотал: «Черт знает, что за бред!» Это замечание мгновенно разнеслось по всем тюремным галереям.

Лицо сокамерника Тристрама было пепельно-серым.

– Господи, прости нас, грешных, – крестясь, проговорил глубоко потрясенный экс-священник. – Они выбрали другой путь. Они молятся силам зла. Господи, спаси нас!

Но Тристрам был в приподнятом состоянии духа.

– Неужели вы не понимаете, что это значит? – воскликнул он. – Это значит, что Интерфаза подходит к концу. Самая короткая в истории Интерфаза. Государство достигло предела отчаяния. Грех! Они говорят о грехе! Скоро мы будем на свободе. Не сегодня-завтра.

Тристрам потер руки.

– О-о, Дерек, Дерек! – прорычал он. – Как бы дождаться!

Осень сменилась зимой, но та молитва, конечно, осталась без ответа. Никто, по правде говоря, на нее всерьез и не надеялся. Что касается Правительства Его Величества, то, с его стороны, это была простая уступка иррациональному: теперь никто не мог сказать, что оно – Правительство Его Величества – не испробовало всех средств.

– Всё свидетельствует пред вами, что все пути ведут обратно к Господу всемогущему, – заявил Шонни однажды декабрьским днем. Он был оптимистом гораздо большим, чем сокамерник Тристрама.

– Либерализм означает покорение природы, покорение природы означает развитие науки, развитие науки ведет к гелиоцентрическому пониманию мира, гелиоцентрическое понимание мира порождает открытость разума к пониманию того, что существуют и другие формы разума, кроме человеческого, и…

Шонни глубоко вздохнул и отхлебнул сливянки.

– … и тогда… Понимаете, дело в том, что если вы допускаете такую возможность, то этим вы признаете и возможность существования сверхчеловеческого разума, а значит – вы вернулись к Богу.

С сияющим лицом он смотрел на свояченицу. На кухне его жена пыталась что-нибудь приготовить из их жалких пайков.

– Однако сверхчеловеческий разум может творить зло, – проговорила Беатриса-Джоанна. – Тогда это уже не Бог, не так ли?

– Где есть зло, там обязательно есть и добро, – изрек Шонни.

Он был непоколебим. Улыбкой Беатриса-Джоанна показала, что, безусловно, верит ему. Еще добрых два месяца ей придется почти во всем зависеть от Шонни. Жизнь внутри ее шевелилась, живот у Беатрисы-Джоанны вздулся, но чувствовала она себя хорошо. Забот хватало, однако Беатриса-Джоанна была почти счастлива. Ее не оставляло чувство вины перед Тристрамом, беспокоили проблемы, вызванные необходимостью так долго хранить секрет своего пребывания здесь. Когда приходили гости или заглядывали работники с фермы, Беатрисе– Джоанне приходилось бежать в туалет с той скоростью, какую могла позволить ее нынешняя комплекция. Выходить на улицу она могла только тайно, после наступления темноты. Мейвис и Беатриса-Джоанна гуляли между засохшими рядами кустов «живой» изгороди и полями погибшей пшеницы и ячменя. Детишки держались молодцами. Им еще раньше было велено не болтать лишнего об опасных и кощунственных разговорах родителей. Бог был их тайной, такой же тайной стала и беременность их тети. Дети были смышлеными и симпатичными деревенскими ребятишками, хотя и чуть более худенькими, чем следовало бы Димфне было семь, а Ллуэлину девять лет. Сегодня, за пару дней до Рождества, они сидели дома и вырезали из кусочков картона листики остролиста. Настоящий остролист был весь поражен болезнью.

– Мы постараемся и на этот раз встретить Рождество как следует, – говорил Шонни. – У меня еще есть сливянка и алка достаточно. И четыре курицы, бедняжки, хранятся в леднике. От Рождества до Рождества, слава Богу, достаточно времени, чтобы прикинуть, что будет в непредсказуемом будущем.

Димфна, орудующая ножницами, высунув язык от усердия, неожиданно обратилась к Шонни: – Пап!

– Что, моя дорогая?

– А Рождество, это на самом деле что такое? Государство владело умами детей в той же мере, что и родители.

– Ты знаешь, что это такое Ты не хуже меня знаешь, с чем все это связано Ллуэлин, напомни ей.

– О! – с готовностью откликнулся Ллуэлин, вырезавший листик. – Ну, значит, родился этот парнишка, потом его убили

– повесили на дереве, а потом съели.

– Во-первых, – проговорил Шонни, – он был не парнишка.

– Ну дяденька, – поправился Ллуэлин. – Но ведь дяденька

– это тот же парень.

– Он был Сын Божий! – крикнул Шонни, стукнув по столу кулаком. – Бог и человек. И он не был съеден, после того как его убили. Он вознесся прямо на небо Хотя насчет съедения ты кое в чем прав, благослови тебя Бог, но это делаем мы сами. Во время мессы мы едим Его тело и пьем Его кровь. Но они превоплощены, понимаете – вы слушаете, что я говорю? – они превоплощены в хлеб и вино.

– А когда Он придет опять, Его съедят по-настоящему? – спросил Ллуэлин, работая ножницами.

– Хм, что ты хочешь сказать этими своими странными словами? – поинтересовался Шонни.

– Что его съедят. Как съели Джима Уиттла, – объяснил Ллуэлин. Он принялся вырезать новый листик, полностью погрузившись в это занятие. – Это так и будет, пап?

– О чем это ты говоришь? – встревожено спросил Шонни. – О чем это ты? Кого это съели? Ну-ка давай, расскажи, малец.

Он потряс мальчика за плечо, но тот спокойно продолжал вырезать листики.

– Он перестал ходить в школу. Папа и мама зарезали его и съели, – небрежно бросил Ллуэлин.

– Как ты узнал об этом? Где это ты услышал такую дикую историю? Кто это рассказал тебе такую ужасную глупость?

– Это правда, пап, – вступила в разговор Димфна. – Хорошо так? – спросила она, показывая свой картонный листик.

– Подожди с этим, – нетерпеливо отмахнулся отец. – Расскажите мне, что вы слышали. Кто это рассказывает вам такие страшные сказки?

– Это не страшная сказка, – надулся Ллуэлин. – Это правда. Нас было много, мы шли из школы мимо их дома и сами видели, это правда! На плите у них стояла такая большая кастрюля, и там что-то варилось и булькало. И другие ребята заходили к ним и видели.

Димфна хихикнула.

– Да простит вас Бог, – проговорил Шонни. – Это ведь ужасное, страшное событие, а вы смеетесь, только и всего-то. .. Скажите мне, – теперь он тряс обоих детей, – то, что вы рассказали, – действительно правда? Ради всего святого… Потому что если вы шутите такими страшными вещами, то я вам обещаю, клянусь Господом Иисусом Христом, что я выдеру вас как Сидоровых коз!

– Это правда! – заплакал Ллуэлин. – Мы видели, мы оба видели! У нее была такая большая ложка, и она накладывала это на две тарелки, и шел пар, и некоторые дети просили дать им попробовать, потому что они были голодные, но Димфна и я испугались, потому что говорят, что папа и мама Джима Уиттла не в своем уме, поэтому мы быстро побежали домой, но нам сказали, чтобы мы никому ничего не говорили!

– Кто велел вам ничего не рассказывать?