Тристрам удивленно нахмурился: Джордж писал о болезни пшеницы, потом это сообщение о селедке, а теперь вот неурожай риса. У Тристрама возникло какое-то подтачивающее тревожное чувство, которому он не мог найти объяснения.

– А как сегодня поживает наш дорогой Тристрам? – раздался молодой, жеманный и чуточку насмешливый голос. Это был Джеффри Уилтшир, новый декан Факультета общественных наук, голубоглазый мальчик (в буквальном смысле), настолько белокурый, что выглядел почти седым. Тристрам, пытавшийся ненавидеть его не слишком сильно, вымученно улыбнулся и ответил:

– Хорошо.

– Я подключался к вашему уроку в шестом классе, – сообщил Уилтшир. – Вы не будете возражать, если я скажу вам кое-что, дорогой мой Тристрам, я знаю.

Удушающий запах духов Уилтшира и его лицо с подрагивающими ресницами оказались совсем рядом с лицом коллеги.

– А хочу я сказать, что вы говорили детям то, чего, в принципе, говорить не следовало.

– Что-то я такого не припомню, – пробурчал Тристрам, стараясь пореже вдыхать воздух.

– А вот я, напротив, все отлично помню. Вы говорили примерно следующее: «Искусство не может процветать в обществе, подобном нашему, потому что – по-моему, так вы говорили – искусство является продуктом „вожделения отцовства“ (думаю, что правильно передаю ваши слова). Подождите, подождите! – остановил Уилтшир Тристрама, открывшего было рот. – Вы сказали также, что произведения искусства являются, по существу, символами плодовитости. Таким образом, мой все еще уважаемый Тристрам, не только совершенно не понятно, как эта тема вписывается в программу, но более того, совершенно без всяких на то оснований – и вы не можете этого отрицать, – совершенно ни с того ни с сего вы начинаете проповедовать – как бы вы сами это ни называли,

– начинаете проповедовать то, что, мягко говоря, можно назвать ересью.

Прозвенел звонок на ленч. Уилтшир обнял Тристрама за плечи, и вместе со всеми они пошли в служебную столовую.

– Но черт побери, это же правда! – кипятился Тристрам, стараясь справиться с гневом. – Все искусство – это один из аспектов сексуальности…

– Дорогой Тристрам, никто этого не отрицает, до некоторой степени это совершеннейшая правда.

– Но корни здесь глубже! Великое искусство, искусство прошлого, это своего рода прославление завета «плодитесь и размножайтесь». Возьмем хотя бы драматургию. И трагедия, и комедия ведут свое происхождение от праздников плодородия. Жертвенный козел – по-гречески «трагос». Деревенские приапические празднества выкристаллизовались в комическую драму. А возьмем архитектуру… – захлебывался Тристрам.

– Ничего мы не возьмем. – Уилтшир остановился, снял руку с плеч Тристрама и помахал у него перед глазами указательным пальцем, словно разгоняя застилавший их дым. – Ничего такого мы больше делать не будем, правда ведь, дорогой Тристрам? Пожалуйста, очень вас прошу, ведите себя осторожно. Ведь все вас так любят, вы же знаете.

– Я не совсем понимаю, какое это имеет отношение к…

– Это ко всему имеет отношение. Так вот, будьте просто хорошим мальчиком (Уилтшир был по крайней мере на семь лет младше Тристрама) и твердо придерживайтесь программы. Вы не зайдете слишком далеко по неверному пути, если так и будете делать.

Тристрам ничего не ответил, сдержав себя, хотя внутри у него все кипело. Войдя в насыщенную запахами столовую, он умышленно отстал от Уилтшира и принялся разыскивать стол, за которым сидели Виссер, Адэр, Бутчер (название весьма древней профессии), Фрити и Хейзкелл-Спротт. Это были безобидные люди, преподававшие безопасные предметы, обучавшие простейшим навыкам, в которые не могли закрасться противоречия.

– Ты выглядишь совершенно больным, – приветствовал Тристрама Адэр, поблескивая монгольскими глазами.

– А я и чувствую себя совершенно больным, – ответил Тристрам.

Хейзкелл-Спротт, сидевший во главе стола, зачерпнул ложкой жидкого овощного рагу и проворчал:

– От этого тебе станет еще хуже.

– … Эти маленькие ублюдки стали вести себя гораздо приличней, с тех пор как нам разрешили быть с ними построже,

– продолжал начатый разговор Виссер. Он изобразил серию яростных ударов. – Скажем, Милдред-младший. (Кстати, потешное имя: Милдред – девчоночье имя, хотя это, конечно, его фамилия, ну да ладно, возьмем его.) Опять сегодня опоздал! И как вы думаете, что я делаю? Я позволяю «крутым» с ним разобраться. Ну, вы знаете: Брискер, Коучмен – вся эта компания. Они его прелесть как отделали. Две минуты – и готово. Он даже с пола не мог подняться.

– Вы должны поддерживать дисциплину, – одобрительно промычал Бутчер с полным ртом.

– Я серьезно, – проговорил Адэр. – Ты действительно выглядишь совсем больным.

– Ну, до сих пор его не тошнило по утрам, – язвительно бросил шутник Фрити.

Тристрам положил ложку.

– Что ты сказал?

– Это я пошутил, – смутился Фрити. – Я не хотел тебя обидеть.

– Ты что-то сказал о тошноте по утрам.

– Забудь. Это я шутки ради.

– Но это невозможно, – проговорил Тристрам. – Этого не может быть.

– На твоем месте я бы пошел домой и лег в постель, – посоветовал Адэр. – Ты выглядишь не лучшим образом.

– Совершенно невозможно, – твердил Тристрам.

– Если ты не хочешь рагу, – исходя голодной слюной, проговорил Фрити, – я буду тебе очень обязан, – и быстро придвинул к себе тарелку Тристрама.

– Нечестно! – упрекнул Фрити Бутчер. – Надо разделить поровну. А так это натуральное чревоугодничество.

Они принялись перетягивать тарелку, расплескивая рагу по столу.

– Я думаю, мне лучше пойти домой, – сказал Тристрам.

– Давай, – поддержал его Адэр. – Ты, видимо, заболеваешь. Подцепил что-то.

Тристрам встал из-за стола и неверной походкой пошел отпрашиваться у Уилтшира.

В схватке за рагу верх взял Бутчер, и теперь с победным видом шумно втягивал его в себя прямо через край тарелки.

– Обжорство, вот как это называется, – рассудительно проговорил Хейзкелл-Спротт.

– Но как это могло получиться? – кричал Тристрам. – Как? Как? Как?!

Два шага до окна, два обратно, до стены, руки нервно сцеплены за спиной.

– Никакое средство не дает стопроцентной гарантии, – проговорила Беатриса-Джоанна, спокойно сидевшая в кресле. – А может быть, была диверсия на заводе контрацептивов.

– Чушь какая! Абсолютная и совершенная чушь собачья! Вот такая твоя легкомысленная фраза – она типична, она полностью характеризует твое отношение к происшедшему! – кричал Тристрам, повернувшись к Беатрисе-Джоанне.

– А ты уверен, – спросила Беатриса-Джоанна, – что действительно принял таблетки в тот памятный день?

– Конечно. Совершенно уверен. Мне бы никогда в голову не пришло так рисковать.

– Да, верно. Тебе бы не пришло. – Беатриса-Джоанна покрутила головой, промурлыкав: «Примите таблетку, не нужно рисковать». Потом она улыбнулась Тристраму: – Из этой строчки можно сделать неплохой лозунг, не правда ли? Ах да, теперь нас не лозунгами воспитывают. Теперь у нас Большая Дубинка.

– Это совершенно в голове не укладывается, – взволнованно говорил Тристрам. – Если только…

Он наклонился к Беатрисе-Джоанне.

– Но ведь ты этого не сделала, ведь не сделала?! Ты не могла быть настолько испорченной, безнравственной, злой, чтобы сделать это!

Слова августинской эпохи. Тристрам схватил жену за руку.

– У тебя есть кто-нибудь еще? – выпалил он. – Говори правду! Обещаю тебе, что не буду сердиться! – прокричал Тристрам сердито.

– О, не будь глупцом, – проговорила Беатриса-Джоанна совершенно спокойно. – Даже если бы я захотела изменить тебе, с кем бы я могла это сделать? Мы никуда не ходим, ни с кем не дружим. И я решительно возражаю, – продолжала она с сердцем, – против того, чтобы ты говорил такое. Даже думал. Я была верна тебе со дня женитьбы, и вот какую признательность и благодарность я получила за свою верность!

– Я должен был принять таблетки, – проговорил Тристрам, напрягая память. – Я помню, когда это было. Это было в тот день, когда бедный малыш Роджер…