«Беспрецедентно низкий уровень добычи сельди объясняется только необъяснимой неудачей с ее разведением, сообщает Министерство рыбоводства…» Тристрам протянул левую руку и отключил «Диск».

Контроль над рождаемостью среди рыб, так, что ли? Перед Тристрамом мелькнуло видение, всплывшее откуда-то из глубин памяти: большая круглая плоская, не помещающаяся на тарелке, рыба, политая ярко-коричневым острым соусом.

Теперь вся пойманная рыба перемалывается машинами, превращается в удобрение или добавляется в универсальные пищевые брикеты, из которых можно сварить суп, приготовить котлеты, испечь хлеб или пудинг и которые Министерство естественной пищи распределяло в качестве главной составляющей еженедельного пайка.

Когда в гостиной перестал звучать маниакальный голос, изрекавший ужасные газетные штампы, Тристрам еще более явственно услышал, как в ванной тошнит его жену. «Бедная девочка, ей теперь постоянно бывает плохо по утрам. Возможно, что это из-за пищи. От такой еды любого стошнит».

Тристрам встал из-за стола и пошел посмотреть, что с Беатрисой-Джоанной. Та выглядела бледной и измученной, двигалась с трудом, приступ рвоты измучил ее до предела.

– На твоем месте я бы сходил в больницу, выяснил, в чем дело, – мягко проговорил Тристрам.

– Со мной все в порядке.

– А по-моему, с тобой совсем не все в порядке.

Тристрам перевернул наручное микрорадио. Часы на обратной стороне показывали половину первого.

– Я должен бежать.

Тристрам поцеловал Беатрису-Джоанну в мокрый лоб.

– Позаботься о себе, дорогая. Сходи в больницу и покажись кому-нибудь.

– Ничего страшного. Просто животик болит.

И в самом деле, будто специально для него, Беатриса– Джоанна стала выглядеть значительно бодрее.

Тристрам оставил жену одну (ведь у нее только «животик болит») и присоединился к группе соседей, поджидавших лифт. И престарелый мистер Этроул, и Фиппс, и Артур Спрэгг, и мисс Рантинг – все они были прессованными брикетами человечества, вроде брикетов пищевых: смесь Европы, Африки, Азии, присыпанная солью Полинезии, и все они направлялись на работу в свои Министерства и Народные Предприятия. Олсоп и бородатый Абазофф, Даркин и Хамидун, миссис Гау, мужа которой забрали три недели назад, – они были готовы заступить на смену, заканчивающуюся двумя часами позже смены Тристрама. Мистер Этроул говорил дрожащим старческим голосом: – Нет ничего хорошего в том, как мне кажется, что эти легавые повсюду за нами наблюдают. Я молодой был – такого не было. Если вам хотелось перекурить в сортире – вы шли и курили, и никто не задавал никаких вопросов. Не то что теперь, да-да! Теперь эти легавые вам прямо в затылок сопят, куда ни пойдешь. Не к добру все это, я так думаю.

Этроул ворчал, бородатый Абазофф кивал, пока они не втиснулись в лифт. Этроул был старым, безобидным и не очень умным человеком, завинчивавшим один большой винт на задних стенках телевизионных ящиков, которые ползли перед ним бесконечной чередой на ленте конвейера.

В лифте Тристрам тихонько спросил миссис Гау:

– Есть новости?

Миссис Гау – женщина лет за сорок, с продолговатым лицом, сухой кожей, смуглая, как цыганка, подняла на него глаза.

– Ни слова. Я уверена, что его расстреляли. Они его расстреляли! – неожиданно выкрикнула она. Окружавшие их люди делали вид, что ничего не слышат.

– Ну, этого не может быть! – Тристрам ободряюще похлопал ее по тонкой руке. – Ведь он в действительности не совершил нйкакогопреступления. Он скоро вернется, вот увидите.

– Он сам виноват, – продолжала миссис Гау. – Он пил этот алк. И разглагольствовал. Я ему всегда говорила, что как-нибудь он наболтает лишнего.

– Ничего, ничего, – утешал соседку Тристрам, продолжая похлопывать ее по руке.

Правда заключалась в том, что мистер Гау в тот день (с «технической», так сказать, точки зрения) вообще ничего не говорил. Он просто издал громкий неприличный звук – рыгнул,

– проходя где-то в районе Гатри-роуд мимо группы полицейских, стоявших у входа в одну из самых мерзких забегаловок. Его увезли на тачке среди всеобщего веселья, и с тех пор о нем не было ни слуху ни духу. Так что, по нынешним временам, алк лучше не пить, а оставить «серым».

4 – 3 – 2 – 1. Приехали.

Толпа вынесла Тристрама из лифта. Лунная фиолетовая ночь ждала его на улице, забитой людьми. А в вестибюле дежурили члены НАРПОЛа – Народной полиции, в черной униформе, в фуражках с блестящими козырьками, кокардами и эмблемами в виде разрывающихся бомб, которые при ближайшем рассмотрении оказывались раскалывающимися яйцами. Невооруженные, менее склонные к скорой расправе, чем «серые», элегантные и вежливые, они, в большинстве своем, делали честь своему Комиссару. Тристрам, влившись в толпу спешащих на работу людей, каждый из которых думал, что смерть не выполнила слишком большую часть своей работы, громко произнес слово «брат», адресуя его Каналу и Млечному Пути. Это слово приобрело для него совершенно уничижительное значение, что было несправедливо по отношению к безобидному бедолаге Джорджу, старшему из трех братьев, прилежно трудившемуся на сельскохозяйственной станции под Спрингфилдом, штат Огайо. Джордж недавно прислал одно из своих редких писем, бесхитростно набитое фактами об экспериментах с новыми удобрениями и недоумениями по поводу странной болезни пшеницы, распространяющейся на восток через

штаты Айова, Иллинойс и Индиана. Добрый, надежный старина Джордж…

Тристрам вошел в старый солидный небоскреб, в котором находилось Четвертое отделение Единой мужской школы Южного Лондона (район Канала). Смена «Дельта» выплескивалась наружу. Один из трех заместителей Джослина, человек с открытым ртом и седым начесом по имени Кори, стоял в огромном вестибюле и наблюдал за порядком. Смена «Альфа» стремительно вливалась в школу, ввинчивалась в лифты, мчалась по лестницам и растекалась по коридорам. Первый урок у Тристрама был на вто-ром этаже: начальная историческая география для двадцатой группы первого класса. Искусственный голос вел отсчет: «… восемнадцать, семнадцать…» (Интересно, ему так показалось или действительно это творение компании «Нэшнл Синтеглот» произносит слова строже и более твердо, чем раньше?) «Три, два, один».

Он опоздал.

Тристрам влетел в служебный лифт, а потом, задыхаясь, вбежал в класс. Нужно быть поосторожней, сейчас время такое.

Пятьдесят с лишним мальчишек разного цвета кожи, все как один приветствовали его дружным «Доброе утро!» Утро? За окнами прочно обосновалась ночь. Луна – огромный и пугающий женский символ – царила в этой ночи. Тристрам начал урок: – Проверим домашнее задание. Положите тетради на парты, пожалуйста.

Послышалось щелканье металлических замочков, когда мальчики расстегивали ранцы, потом шлепанье тетрадей о крышки парт, шелест переворачиваемых страниц в поисках нарисованной дома карты мира.

Тристрам шел между рядами парт, сцепив руки за спиной, и с любопытством разглядывал рисунки. Они изображали огромный перенаселенный земной шар в проекции Меркатора, и две великие империи: СОАНГС (Союз Англоговорящих Стран) и СОРГОС (Союз Русскоговорящих Стран), грубо скопированные высовывавшими от усердия языки пацанами. Были там и искусственные острова – острова Аннекс, которые до сих пор строили в океанах для избыточного населения.

Это была мирная планета, забывшая искусство саморазрушения. Мирная и встревоженная.

– Небрежно, – сказал Тристрам, ткнув пальцем в рисунок Коттэма. – Ты поместил Австралию слишком далеко на юг. А Ирландию вообще забыл нарисовать.

– Простите, сэр, – прошептал Коттэм.

Еще один мальчик – Хайнерд – совсем не выполнил домашнего задания. У него было испуганное лицо и темные круги под глазами.

– Что это значит? – строго спросил Тристрам.

– Я не мог, сэр, – выдавил ответ Хайнерд, нижняя губа у него тряслась. – Меня поместили в Приют, сэр. У меня не было времени, сэр.

– О-о, Приют…

Приют был новой реалией, учреждением для сирот – детей, на время или навсегда оставшихся без родителей.