11 (21) мая 1608 года в Ярославль из Москвы вернулся прежний «пристав Афанасий», и, как свидетельствует автор «Дневника», «сразу же разнесся слух о выезде пана воеводы и царицы в Москву на какие-то переговоры». Тогда-то открылся настоящий смысл всей истории с присылкой нового пристава и несостоявшимся прошением о помиловании. Об этом тоже читаем в «Дневнике»: «Теперь обнаружилось, что то прошение, о котором выше упоминалось, потребовалось для того, чтобы пустить миру пыль в глаза. Что вроде бы не потому вызывали пана воеводу, что он был нужен кому-то, но потому, что царь сжалился над ним и берет его к себе, чтобы ему было лучше». Воеводу Юрия Мнишка все же попросили написать письмо со своими требованиями и просьбами, но уже без всякого принуждения, «какое пану воеводе будет угодно».
Заканчивалась ссылка Марины Мнишек в Ярославле, длившаяся двадцать один месяц. 22-23 мая 1608 года прошли в сборах, спорах, плаче и радости. Нужно было определить: кто едет в Москву вместе с воеводой Юрием Мнишком и его детьми, а кто остается на прежнем месте. Позволено было «взять с собой лишь несколько шляхтичей». Этим, наверное, и объясняется то, что автор «Дневника Марины Мнишек» не попал в число отъезжавших в Москву и дальнейшие записи сделаны им уже в отсутствие самой «царицы». Про ее отъезд из Ярославля 15 (25) мая 1608 года он сообщает достаточно прочувствованно, не смея еще сильно радоваться и не переставая тревожиться как о тех, кто уезжал, так и о тех, кто оставался: «А в городе были печали и рыдания, одной надеждой оставшиеся себя утешали, что через три недели их обещали вывезти. Таким образом, выехали все женщины (ибо девушки все вышли замуж) и юноши, больше всего – шляхтичи; челяди же не разрешали брать больше шести сверх определенного числа. После этого осталось in genere [195]162 добрых молодца» [196].
Сандомирский воевода Юрий Мнишек продолжал думать о тех, кто остался в Ярославле. С дороги он слал им письма, извещая о своих делах и, главное, о полученном письме польских послов, датированном 9 (19) мая 1608 года. В «Дневнике Марины Мнишек» приведена копия этого документа, отданная оставшимся в Ярославле людям вместе с письмом самого Юрия Мнишка. Послы извещали сандомирского воеводу, что они уже почти год добивались решения его судьбы на переговорах в Москве и достигли следующего решения: «что великий государь изволит послать для наших дальнейших переговоров с боярами за вельможным паном самим и за ее милостью дочерью его, а также за всеми панами Мнишками, которых вельможный пан возьмет с собой, тех, кого сочтет достойными находиться в столичном городе Москве. Также и ее милость, дочь вельможного пана, чтобы взяла с собою женщин тех, в которых будет нуждаться для услужения и будущего тут пребывания» [197].
После того как появилась ясность в судьбе сандомирского воеводы Юрия Мнишка, никаких препятствий для ведения переговоров о перемирии не осталось. Более того, в разрядные книги вошли известия об участии сандомирского воеводы в приемах послов Речи Посполитой 3, 10 и 13-14 июня 1608 года (практически в те же дни, когда второй самозванец пришел в Тушино под Москву). Часть дипломатических документов утрачена, и мы не знаем, как был встречен воевода Юрий Мнишек и какое место ему было отведено на начавшихся переговорах о перемирии. Впрочем, упоминание его имени впереди имен других послов и посланников не оставляет сомнений в том, кто стал направлять переговоры с польско-литовской стороны.
Судя по другой, частично сохранившейся посольской книге, основные разногласия на этой стадии переговоров касались срока перемирных лет. Посольский приказ вначале предлагал «подкрепить» еще на 14 лет перемирие, заключенное при царе Борисе Годунове. Польско-литовские послы отговаривались тем, что «от короля больши двух лет о перемирье наказу нет». 22-24 июня 1608 года одна сторона соглашалась уже на шесть – восемь лет, а другая готова была поднять срок до трех лет. Объясняя свою позицию, послы Речи Посполитой обещали, что и в два года можно будет решить вопрос о мире: «Меж теми великим государствы болшое перемирье или вечное докончанье учинити». Больший же срок, по их мнению, подданные московского государя могли использовать для подготовки новой войны: «А вы идете с нами неправдою и хотите вытиснута на нас неволею на 8 лет, кабы для того розсужаючи себе, что вы в те годы отдохнете, и смуты свои погладите, да на государя нашего землю войною пойдете, и кровь крестьянскую проливати хотите».
Торг продолжался до середины июля 1608 года. В ходе дипломатических прений попутно затрагивались и другие темы, имевшие непосредственное отношение к судьбе Марины Мнишек, а также к текущей ситуации с войском нового самозванца Лжедмитрия II, представлявшего уже значительную силу. Царь Василий Иванович готов был согласиться на трехлетнее перемирие, но ставил дополнительное условие: вывод из Московского государства польско-литовских сторонников самозванца («только выведите из государя нашего земли своих литовских людей, которые с Вором»). Поляки резонно отвечали, что они ничего не могут гарантировать кроме обещания воздействовать на тех, кто находился в войске самозванца: «Те люди вошли в землю государя вашего без ведома короля… А естли которые своевольные баламуты тут и останутца, и в том мы будем невинны». Но в Москве уже хорошо знали имена воровских гетманов князей Романа Ружинского и Адама Вишневецкого и требовали в первую очередь, чтобы послы способствовали их возвращению в Речь Посполитую: «А ходят с тем вором государя вашего именитые люди Оружинской и Вишневетцкой». Позднее к ним добавили еще Александра Лисовского, «потому что он много зла в государя нашего земле починил». Но послы отказались писать его имя в записи, ибо он считался беглым преступником: «А Лисовского мы для того не написали, что он из земли государя нашего выволанец, и чести он своей отсужен, и в котором городе в нашем его поймают, и его там казнят». Еще бояре говорили послу Николаю Олесницкому, что среди польско-литовских сторонников Лжедмитрия II оказались как родственники посла, так и люди, нанятые женой сандомирского воеводы Юрия Мнишка, и потребовали повлиять на них, чтобы и они возвратились домой: «И тех людей как вам не вывесть». Все, что удалось московским боярам, окольничим и дьякам, сидевшим в «ответе», так это добиться устного обещания послов и посланников обратиться к людям, пришедшим для поддержки самозванца из Речи Посполитой, с тем, чтобы они возвратились назад, а также отправить к ним человека после заключения договора («а естли того не послушают, то мы, учиня договор и закрепя записи, к ним пошлем, а поедет с тою записью из нас товарыщ, которой ни буди, и говорити им будем, чтоб они того не нарушивали, и гораздо о том радети будем, чтоб то кроворозлитье крестьянское унять» [198]). Последнее обстоятельство должно бы было насторожить московскую сторону, но она, похоже, пребывала в эйфории, всерьез надеясь с помощью посла Николая Олесницкого и других повлиять на польско-литовских сторонников своего заклятого врага – Вора, приближавшегося с войском к Москве.
В тот же день, 23 июня 1608 года (по русскому календарю), послам снова разрешили встретиться с сандомирским воеводой Юрием Мнишком. Вместе с ним были князь Константин Вишневецкий (его привезли в Москву из Костромы) и ротмистр Матвей Домарацкий (он жил в ссылке в Вологде). 17 июля 1608 года, когда переговоры об отсылке представителя послов и посланников в полки Лжедмитрия II были в самом разгаре, воевода Юрий Мнишек был вызван в Ответную палату на Государев двор и лично участвовал в переговорах. Как оказалось, воевода Юрий Мнишек в тот день простился с Кремлем навсегда, хотя в дальнейшем он не оставлял попыток вернуться в столицу вместе с новым самозванцем.
Около 17 июля 1608 года был заключен договор о перемирии Московского государства с Речью Посполитой на три года и одиннадцать месяцев – до 20 июня 1612 года [199]. Согласно этому соглашению, воевода Юрий Мнишек, его дети Станислав и Марина, как и все задержанные в России подданные Речи Посполитой, возвращались на родину: «А которые люди ваши пан Юрьи Мнишек, воевода Сендомирской, с сыном и з дочерью и с ыными своими приятели и иные ваши люди, полские и литовские, которые в том деле задеръжаны, из нашего Московского государства были не отпущены, и нам, великому государю, тех всех людей ваших от болшого и до малого человека мужескаго и женского полу, не задерживаючи, с их животами, которые при них, отпустите из государства нашего месяца сентября до 28-го дня 117-го (1608) году, и корм и подводы им до рубежа дата и отпровадити велети». Всего несколько строк, но сколько смысла было в них для тех, кого они впрямую касались! Предвидя возможное желание Марины встретиться с тем, кто выдавал себя за «царя Дмитрия», сандомирскому воеводе прямо запрещали все контакты с ним: «Зятем себе не называти и дочери своей Марины за него не давати, и иным всяким таким же вором ныне и вперед ничем не верить». Марина Мнишек теряла все права и даже само звание «московской царицы», к которому она уже должна была так привыкнуть: «И дочери своей Марины государским именем государынею Московскою не называти» [200].
