Перед утренним рейсом из Сиднея я не спал всю ночь. В аэропорт меня отвозила специальная медсестра, однако я был избавлен от сопровождения до Кейптауна. Во время полета в минуты бодрствования меня терзала паранойя, я боролся с искушением придумать тысячи оснований для тревоги и тоски, терзавших меня. Никто на этом самолете не смотрит на меня с презрением. Методика Даррэни — не обман. Я преуспел в борьбе с бредовыми идеями, но, как всегда, изменить свои чувства оказалось мне не под силу, мне даже не удалось провести четкую грань между моим чисто патологическим беспокойством и вполне естественным страхом человека перед рискованной операцией на головном мозге.

Разве не блаженством будет перестать все время бороться. Пусть не счастье; но даже грядущее, полное горя, окажется триумфом, ведь я буду знать, что у этого горя есть причина.

Люк де Врие, один из ассистентов Даррэни, встретил меня в аэропорту. На вид ему было лет двадцать пять, он излучал такую самоуверенность, что только усилием воли мне удалось не принять ее за презрение. Я сразу же почувствовал себя беспомощным, загнанным в угол; он все устроил, я словно ступил на ленту конвейера. Но я понимал, что если бы мне пришлось все делать самому, то процесс остановился бы.

Мы добрались до клиники, расположенной в пригороде Кейптауна, за полночь. Пересекли автостоянку. Вокруг жужжали неизвестные насекомые, в воздухе витали совершенно незнакомые запахи, созвездия выглядели искусными подделками. Когда мы подошли к входу в здание, я рухнул на колени.

— Эй! — Де Врие остановился и помог мне подняться. Я трясся от страха и вместе с тем от стыда, что устроил такую сцену.

— Это нарушает мою Терапию Уклонения.

— Терапию Уклонения?

— Любой ценой уклоняться от больниц.

Де Врие рассмеялся, но может, он просто хотел поднять мне настроение. Сознание, что ты вызвал искренний смех, оказалось приятным, хотя участки, отвечающие за смех, также были мертвы.

Де Врие сказал:

— Последнюю пациентку нам пришлось вносить на носилках. А покинула она нас, почти так же твердо держась на ногах, как вы.

— Настолько плохо?

— У нее барахлило искусственное ребро. Не наша вина.

Мы поднялись по ступеням и вошли в ярко освещенное фойе.

На следующее утро — в понедельник, шестого марта, за день до операции — я познакомился с большинством врачей, которые должны были выполнить первую, чисто механическую часть процедуры: вычистить бесполезные полости, оставленные погибшими нейронами, а затем закачать внутрь пену Даррэни. Помимо старой дыры, которая осталась от шунта, введенного восемнадцать лет назад, у меня в черепе появятся еще две.

Медсестра выбрила мне голову и наклеила на кожу пять меток, затем весь день меня обследовали. Окончательное, трехмерное изображение всех мертвых участков моего мозга походило на карту спелеолога — цепь соединенных пещер с обвалами и разрушенными туннелями.

В тот вечер сама Даррэни пришла навестить меня.

— Пока вы будете под наркозом, — объяснила она, — пена застынет, и образуются первые соединения с окружающей тканью. Затем микропроцессоры дадут команду полимеру образовать сетку, которую мы выбрали в качестве исходной структуры.

Мне пришлось сделать над собой усилие, чтобы заговорить: любой вопрос — вежливый или невежливый, здравый и относящийся к делу или наоборот — вызывал у меня болезненное и унизительное чувство, словно я стоял перед нею голый и просил вычистить дерьмо у меня из волос.

— А откуда вы берете матрицу, которой пользуетесь? Вы что, сканируете добровольца?

Неужели мне предстояло начать новую жизнь в качестве клона Люка де Врие — унаследовать его вкусы, амбиции, эмоции?

— Нет, нет. Существует международная база данных здоровых нервных структур — данные взяты у двадцати тысяч человек, умерших без черепно-мозговых травм. Это более тонкая процедура, чем томография: мозг замораживается в жидком азоте, разрезается на тонкие пластинки микротомом с алмазным лезвием, затем эти пластинки окрашивают и фотографируют с помощью электронного микроскопа.

Мой мозг отказывался воспринимать миллиарды гигабайт информации, о которых она упомянула мимоходом; я совершенно отстал от компьютерного прогресса.

— Значит, вы воспользуетесь неким композитом из базы данных? Вы дадите мне нечто среднее, какую-то типичную структуру?

Даррэни, казалось, хотела согласиться с этим объяснением как достаточно близким к истине, но она явно была педантом и к тому же, видимо, имела довольно высокое мнение о моих умственных способностях.

— Не совсем. Это похоже скорее на совокупность образцов разных структур, чем на нечто среднее. Мы воспользовались почти четырьмя тысячами записей из базы данных — это мужчины в возрасте от двадцати до сорока лет, — и если у одного из них нейрон А был связан с нейроном В, а у другого — с нейроном С, то вы будете иметь соединение и с В, и с С. Таким образом, вы изначально получите сетку, которая теоретически может быть сокращена до одной из четырех тысяч индивидуальных версий, использованных для ее создания, но на самом деле вы вместо этого создадите свою собственную, уникальную версию.

Это звучало лучше, чем перспектива превратиться в эмоционального клона или подобие Франкенштейна; я стану необтесанной статуей, черты которой еще нужно будет определить. Но…

— А как сократить ее? Как я смогу избежать превращения в любого из них, в?..

В кого?В себя двенадцатилетнего, воскресшего из мертвых? Или в себя тридцатилетнего, коллективного клона четырех тысяч незнакомцев? Я смолк; я потерял последнюю веру в то, что говорю разумные вещи.

Даррэни, казалось, сама слегка забеспокоилась — если я мог хоть сколько-нибудь правильно судить о ее реакциях. Она сказала:

— В вашем мозгу должны существовать некие нетронутые области, несущие информацию о том, что было утрачено. Воспоминания раннего детства, представления о вещах, которые когда-то доставляли вам удовольствие, фрагменты структур, не пораженные вирусом. Протез автоматически настроится на состояние, совместимое с остальными частями вашего мозга, он начнет взаимодействовать со всеми этими системами, и связи в подобных условиях будут только крепнуть. — Она на минуту задумалась. — Представьте себе искусственную руку, которая сначала несовершенна, но, по мере того как вы пользуетесь ею, приспосабливается к вам: вытягивается, когда вам не удается схватить то, к чему вы тянетесь, отдергивается, неожиданно натыкаясь на что-то, пока не принимает именно ту форму и размер, которые имеет воображаемая конечность, созданная вашими движениями. Она лишь образ потерянной плоти и крови.

Метафора казалась привлекательной. Тем не менее трудно было поверить, что моя ослабевшая память содержит достаточно информации, чтобы восстановить ее воображаемого владельца во всех подробностях. Нелегко представить, что человек, каким я был когда-то или каким я мог бы стать, способен восстановиться из нескольких намеков, оставшихся в мозгу и затерявшихся в свалке четырех тысяч чужих представлений о счастье. Но эта тема заставляла по крайней мере одного из нас испытывать неловкость, так что я решил не продолжать и ограничился последним вопросом:

— А что я буду ощущать, проснувшись после наркоза, пока связи еще не установились?

Даррэни призналась:

— Как раз этого я и не знаю. Вы сами мне расскажете.

Кто-то повторял мое имя, спокойно, но настойчиво. Я постепенно просыпался. Шея, ноги, спина — все болело, к горлу подступала тошнота.

Но в постели было тепло, и простыни были мягкие. Было приятно просто лежать вот так.

— Сегодня среда, уже день. Операция прошла хорошо.

Я открыл глаза. В изножье стояла Даррэни с четырьмя ассистентами. Я уставился на нее в изумлении: лицо, которое я когда-то считал «строгим» и «отталкивающим», было… привлекательным, магнетическим. Я мог бы смотреть на нее часами. Затем я перевел взгляд на Люка де Врие, стоявшего рядом с ней. Он был таким же прекрасным. Я по очереди оглядел остальных троих ассистентов. Все они казались одинаково очаровательными; я не знал, куда смотреть.