— Ты думаешь, шимпанзе не намного отстают от нас?

— М-м. Не удивлюсь, если в логарифмической развертке мы не отличим их от нас.

— Большой скачок, значит. А понять то, что тебе нужно, можно, лишь больше общаясь с ними. — Она взглянула на мужа. — Тебе понравилось погружение, да?

— Ну да. Просто…

— Что?

— Этот главспец Рубен, он словно насильно толкает нас на новые погружения…

— Это его работа.

— …и он знает, кто я такой.

— И? — Келли развела руки и пожала плечами.

— Обычно ты подозрительна. Откуда главспецу знать о каком-то математике?

— Он нашел твое имя в справочнике. Сбор данных о гостях — стандартная процедура. В определенных кругах ты достаточно известен. В Хельсинки люди выстроились бы в очередь, чтобы увидеть тебя.

— Некоторые из них предпочли бы увидеть меня мертвым. Куда подевалась твоя вечная бдительность? — Он ухмыльнулся. — Разве не следует поддержать мою осторожность?

— Паранойя — это не осторожность.

К тому времени, как они отправились обедать, Келли уговорила его на новые погружения.

Жаркий денек на солнце. Фыркаю от пыли.

Большой идет мимо, его тут же приветствуют. Самки и самцы — все вскидывают руки.

Большой прикасается к ним, уделяет внимание каждому, дает знать, что он тут. Мир в порядке.

Я тоже тянусь к нему. Так я чувствую себя хорошо. Я хочу быть как Большой, быть большим, быть большим, как он, быть им.

Самки для него не проблема. Он хочет одну — она идет. Спариваются тотчас же. Он Большой.

Других самцов так не уважают. Самки не желают делать с ними то же, что с Большим. Самцы помельче пыхтят, и швыряются песком, и все такое, они знают, что им не вырасти. Никогда им не стать такими, как Большой. Им это не нравится, но приходится глотать.

Я вот крупный. Меня уважают. Меньше, чем Большого, но все же.

Все парни любят самок. Ласки. Почесывание. Самки дают им это, и они дают им то же взамен.

Но самцы получают больше. После этого они не так грубы.

Я сижу, в моей шкуре ищут блох, и вдруг я чую что-то. Мне это не нравится. Я вскакиваю, кричу. Большой замечает. Он тоже принюхивается.

Чужаки. Все начинают тискаться. Сильный запах, крепкий. Много Чужаков. Ветер говорит, они близко и идут сюда.

Они бегут к нам с холма. Ищут самок, ищут неприятностей.

Я кидаюсь к своим камням. У меня всегда есть запас под рукой. Бросаю один, промахиваюсь. Они уже среди нас. Трудно попасть в них, они передвигаются слишком быстро.

Четверо Чужаков хватают двух самок. Тащат их.

Все воют, кричат. Пыль повсюду.

Я кидаю камни. Большой ведет парней на Чужаков.

Они поворачивают и бегут. Вот так вот. Хотя они получили двух самок, и это плохо.

Большой свирепеет. Толкает парней, рычит. Сейчас он выглядит не так здорово, он подпустил Чужаков.

Чужаки плохие. Мы все сидим на корточках, ласкаем друг дружку, обнимаемся, ворчим нежно.

Большой подходит, похлопывает самок по спинам. Взгромождается по очереди на одну за другой. Убеждается, что все знают: он все еще Большой.

Меня не хлопает. Знает, что лучше не пытаться. Я рычу на него, когда он приближается, он делает вид, что не слышит.

Может, он не такой уж и Большой.

На этот раз он остался. После первого кризиса, после набега шимпанзе-чужаков он долго сидел, позволяя оглаживать себя. Это действительно успокаивало его.

Его? Кто он?

На этот раз Леон полностью ощущал разум шимпанзе. Не под его разумом — если применить эволюционную метафору, — но вокруг. Перемешанные обрывки чувств, мыслей неслись мимо, как сорванные ветром листья.

И ветер этот был эмоциями. Неистовые бури, завывающие, мечущиеся, бомбардировали его мысли порывами, обрушиваясь на них, точно мягкие удары молота.

Эти шимпанзе мыслили скудно, он улавливал лишь осколки смысла, точно человеческие рассуждения кто-то обрубил. Но чувствовалишимпанзе чрезвычайно сильно.

«Конечно, — думал он, а он мог думать, угнездившись в твердом ядре самого себя, окутанном разумом шимпанзе, — эмоции говорят обезьяне, что делать, не размышляя. Это необходимо для быстроты реакций. Мощные чувства превращают слабые намеки в императивы. Строгие приказы Матери-Эволюции».

Теперь Леон видел, что вера в то, что лишь люди обладают ментальным опытом высшего порядка в виде эмоций, — простое тщеславие. Шимпанзе во многом разделяли человеческий взгляд на мир. Теория социоистории шимпанзе может стать очень ценной.

Он осторожно отделял себя от плотного, давящего разума шимпанзе. Интересно, знает ли обезьяна о его присутствии. Да, животное знало — смутно. Но почему-то это не тревожило шимпанзе. Леон слился с его расплывчатым, грубым миром. Леон был чем-то вроде эмоции, одной из многих, что, трепеща, задерживается ненадолго и вновь уносится прочь.

Может ли он стать чем-то б ольшим? Леон попытался заставить шимпанзе поднять правую руку — и конечность показалась ему свинцовой. Он боролся, но безуспешно. Затем Леон понял свою ошибку. Ему не пересилить шимпанзе — только не как ядрышку в превосходящем его размерами сознании.

Он размышлял об этом, пока шимпанзе гладил самку, бережно перебирая жесткие волосы. Шерсть хорошо пахнет, воздух сладок, солнце ласкает его щедрыми теплыми лучами…

Эмоции. Шимпанзе не выполняют указаний просто потому, что они вне их. Они не способны понимать повеления, как люди. Эмоции — вот что они осознают. Он вынужден быть эмоцией, а не маленьким генералом, отдающим приказы.

Какое-то время Леон просидел, просто будучиэтим шимпанзе. И он узнал — или, скорее, почувствовал. Стая искала блох в шерсти друг друга, самцы озирали окрестности, самки держались поближе к детенышам. Ленивое спокойствие овладело им, без усилий неся его сквозь теплые мгновения дня. Ничего подобного он не испытывал с тех пор, как был мальчишкой. Медленная, плавная легкость, словно времени вовсе не существует — есть лишь ломти вечности.

Пребывая в этом настроении, он сумел сконцентрироваться на простейшем движении — поднять руку, почесаться — и создать желание сделать это. Его шимпанзе послушался. Чтобы это произошло, Леону пришлось прочувствоватьвесь путь к цели. Плыть перед ветром эмоций.

Уловив в воздухе сладкий аромат, Леон задумался о том, какая еда может его издавать. Шимпанзе повернулся туда, откуда дул ветер, принюхался и отверг запах как неинтересный. Теперь Леон чуял почему: фрукты действительно сладкие, да, но несъедобные для шимпанзе.

Хорошо. Он учится. И внедряется в глубины сознания шимпанзе.

Наблюдая за стаей, он решил дать имена приметным шимпанзе, чтобы различать их: Шустрый самый проворный, Шила сексуальна, Едок голоден… Но как зовут его самого? Он окрестил себя Япан. Не слишком оригинально, но как-никак это его основное видовое название: я — Pan troglodytes.

Едок нашел какой-то луковицеобразный плод, и остальные сгрудились вокруг находки. Твердый фрукт пах как недозрелый (откуда он это знал?), но его все равно съели.

А которая из них Келли? Они просили, чтобы их погрузили в одну стаю, так что одна из этих (он заставил себя подсчитать, хотя задача эта напоминала ворочание тяжеленных камней в мозгу) двадцати двух особей — она. Но как ее узнать? Он прошелся перед несколькими самками, которые с помощью острых камней срезали листья с веток. Самки связывали лианы так, чтобы можно было переносить еду.

Леон вгляделся в их «лица». Умеренный интерес, несколько рук, протянутых для поглаживания, приглашение к ласке. Ни искорки узнавания в глазах.

Он присмотрелся к крупной самке, Шиле, тщательно моющей облепленный песком плод в ручье. Стая последовала ее примеру: Шила была своего рода лидером, как бы заместителем Большого среди самок.

Он поела с удовольствием, огляделась. Рядом рос какой-то злак, перезрелый, коричневатые зерна уже валялись на земле. Сосредоточившись, Леон по слабому букету ароматов понял, что это редкое лакомство. Несколько шимпанзе принялись выбирать зернышки из песка. Работали медленно. Шила занялась тем же и вдруг остановилась, уставившись на воду. Время шло, гудели насекомые. Наконец она зачерпнула пригоршню песка с зернами, подошла к краю ручья и швырнула свою добычу в воду. Песок утонул, зерна всплыли. Она сгребла их и проглотила, широко ухмыляясь.