Он в Филадельфии. Он ждет моего прибытия.

Еду в забрызганном дорожной грязью такси к дому Рейнольдса.

Судя но базам данных и организациям, к которым обращался с запросами Рейнольдс за последние месяцы, к области его частных исследований относились биопроизводство микроорганизмов для уничтожения токсичных отходов, ядерный синтез с инерционным удержанием и распространение информации среди различных слоев общества на подсознательном уровне. Он планирует спасти мир, защитить его от него самого. И поэтому его мнение обо мне нелицеприятно.

Я не выказываю интереса к внешнему миру и не веду исследований, направленных на помощь обычным людям. Ни одному из нас не под силу переделать другого. Я смотрю на мир как на побочное обстоятельство, случайный фактор в моих целях, а он не может позволить существу с продвинутым интеллектом действовать лишь в собственных интересах. Мой замысел системы «компьютер-мозг» повлечет за собой гигантские последствия для мира, провоцируя реакцию правительства и населения, которая пойдет вразрез с его планами. А, как говорится, если я не с ним — я против него.

Если бы мы были членами общества «продвинутых» интеллектов, природа людского взаимодействия приобрела бы совсем иной порядок. Но в существующем обществе мы неизбежно становимся джаггернаутами [80], безжалостной силой, которая не станет принимать во внимание несущественные действия толпы. Даже если бы нас разделяло двенадцать тысяч миль, мы не могли бы игнорировать друг друга. Решение необходимо.

Мы обошлись без нескольких раундов. Тысячами способов мы могли попытаться убить друг друга — от распыления нейротоксичного диметилсульфоксида на дверную ручку до приказа военному спутнику нанести точечный удар по противнику. Мы оба могли бы заблаговременно отыскать несметное число возможностей в физическом и сетевом пространстве каждого из нас и расставить друг другу ловушки. Но ни один из нас не сделал ничего подобного. Простая бесконечная регрессия домысливания выявила бы все угрозы. Решающими станут те приготовления, которые мы не в силах предугадать.

Такси останавливается; я расплачиваюсь с водителем и вхожу в дом. Электронный замок на двери открывается для меня. Я снимаю пальто и поднимаюсь на четыре пролета.

Дверь в квартиру Рейнольдса не заперта. Иду по коридору в гостиную, слышу гиперускоренную, полифонию цифрового синтезатора. Очевидно, Рейнольдс сам его сделал; звуки модулированы так, что нормальное ухо их не воспринимает, и даже я не нахожу в них системы. Эксперимент с музыкой высокой информационной плотности, наверное.

В комнате стоит большое кресло на колесиках, повернутое ко мне спинкой. Рейнольдса не видно, и свои соматические эманации он ограничил коматозным уровнем. Я неявно сообщаю о своем присутствии и о том, что узнал его.

<Рейнольдс>

Подтверждение. Узнавание.

<Греко>

Кресло разворачивается плавно, медленно. Он улыбается мне и выключает стоящий рядом синтезатор.

Удовольствие.

<Рад встрече.>

Общаясь, мы обмениваемся фрагментами соматического языка нормалов: сокращенной версией разговорной речи. На каждую фразу тратится десятая доля секунды. Я, с тенью сожаления:

Жаль, что это встреча врагов.

Печальное согласие, затем предположение:

<Действительно. Представь, как бы мы могли изменить мир, действуя совместно. Два усовершенствованных разума; какая возможность упускается.>

Точно, объединение усилий привело бы к достижениям, опережающим все, чего мы могли бы добиться поодиночке. Любое взаимодействие стало бы невероятно продуктивным: какое удовлетворение принесла бы простая беседа с кем-то, равным мне в скорости, кто может предложить идею, новую для меня, кто слышит те же мелодии, что и я. Он жаждет того же. Нам обоим больно думать, что один из нас не выйдет из этой комнаты живым.

Предложение:

<Хочешь, поделимся тем, что мы узнали за последние шесть месяцев?>

Он знает, каков мой ответ.

Мы говорим вслух, поскольку в соматическом языке отсутствует техническая терминология. Рейнольдс произносит, быстро и тихо, пять слов. Они содержат больше смысла, чем любая стихотворная строфа: каждое слово создает логическую зацепку, точку опоры, за которую я хватаюсь после того, как извлекаю все, подразумевавшееся в предыдущем слове. Сказанные вместе, они представляют собой революционное понимание социологии. С помощью соматического языка Рейнольдс сообщает, что это он постиг в первую очередь. Я пришел к тому же, но сформулировал по-другому. Я немедленно возражаю семью словами: четыре суммируют принципиальные различия наших открытий, три описывают неочевидные последствия этих различий. Он отвечает.

Мы продолжаем. Мы, как два барда, подаем реплики друг другу, рождая в импровизации следующую строку, совместно творя эпическую поэму знания. В считаные секунды мы разгоняемся, убеждая друг друга в своей правоте, но слыша каждый нюанс, впитывая информацию, приходя к заключениям, реагируя — беспрестанно, одновременно, согласованно.

Минуты идут. Я многое узнаю от него, а он от меня. Какое пьянящее ощущение, как это здорово — вдруг окунуться в идеи, для полного раскрытия смысла которых мне потребуются дни. Но мы накапливаем и стратегическую информацию: я оцениваю объем его невысказанного знания, сравниваю его с моим и прикидываю его соответствующие выводы.

При этом мы оба осознаем, чем все это кончится; наш взаимный обмен формулировками ясно высвечивает идеологические расхождения.

Рейнольдс не видит красоты, которой любуюсь я; он стоит перед восхитительными картинами, не замечая их. Единственный гештальт, вдохновивший его, — тот, от которого я отмахнулся: планетарное сообщество, биосфера. Я влюблен в прекрасное, а он — в род людской. Каждый чувствует, что другой потерял великие возможности.

Он лелеет план, о котором не обмолвился, — план создания глобальной сети влияния ради процветания мира. Чтобы осуществить это, он наймет людей, дав некоторым простой улучшенный интеллект, частичное самоосознание; они не будут представлять для него угрозу.

<Зачем так рисковать ради нормалов?>

<Твое равнодушие к обычным людям было бы оправданно, если бы ты достиг просветления; твой мир не пересекался бы с их миром. Но пока ты и я еще способны постигать их дела, мы не вправе игнорировать их.>

Я могу точно измерить дистанцию между нашими моральными принципами, я вижу напряжение между их несовместимыми лучами. Им движет не просто сострадание или альтруизм, но нечто, объединяющее оба эти понятия. Я же сосредоточен исключительно на постижении совершенства.

<А как же красота, видимая из просветления? Разве она не привлекает тебя?>

<Ты знаешь, какая структура требуется, чтобы поддерживать сознание в состоянии просветления. Нет причин дожидаться появления необходимых отраслей промышленности.>

Он считает интеллект средством, в то время как я вижу в нем самоцель. Больший интеллект ему ни к чему. На его нынешнем уровне он способен отыскать наилучшее решение любой проблемы в сфере человеческого опыта и за его пределами. Все, что ему требуется, — это достаточно времени, чтобы воплотить в жизнь свое решение.

Дальнейшая дискуссия ни к чему. По обоюдному согласию мы начинаем.

Бессмысленно говорить об элементе внезапности, когда мы атакуем; наша боеготовность не станет еще выше от предупреждения. И дело не в вежливости — мы соглашаемся начать бой, реализовывая неизбежное.

В моделях друг друга, сконструированных нами по нашим столкновениям, имеются пробелы, бреши: внутреннее психологическое развитие и открытия, сделанные каждым. Эти участки не излучали сигналов, и никакие нити не связывали их с мировой паутиной — до сих пор.

Я начинаю.

Я сосредоточиваюсь на запуске в нем двух усиливающих циклов. Один очень прост: он стремительно повышает кровяное давление. Если его не сдержать, уже через секунду созданная мной замкнутая система доведет давление до уровня инсульта — возможно, до трехсот на двести — и взорвет капилляры мозга.