И я заговорил с ним — мысленно, конечно. Надо же что-то понять, даже если понять невозможно. Послушайте, господин комиссар, послушайте, что я вам скажу. Это ведь вы, господин комиссар, арестовали моих родителей. Помните, это было утром 16 июля 1942 года? Конечно, помните. Как и обо всех, кого в то утро схватили и отправили в битком набитых автобусах на Вель д'Ив. Но вы не знаете, что мне удалось улизнуть перед самым входом на стадион. И я убежал. Четырнадцатилетние мальчишки бегают быстро. Особенно когда бегут без оглядки — ведь если б я оглянулся, чтобы в последний раз посмотреть на маму с папой, то у меня бы ноги отнялись. Они тоже, я точно знаю, на меня не смотрели, чтобы не привлекать внимания конвоиров. Это и есть настоящее мужество, господин комиссар, не смотреть, как убегает твой сын, чтобы он мог спастись.

Я бежал, не останавливаясь, пока не прибежал обратно, в тот самый Восемнадцатый округ, где вы были и остаетесь до сих пор комиссаром полиции.

Я говорю с вами и шаг за шагом подхожу к выходу, а вы меня не слышите. Выпустят меня или задержат? Нет, ничего. Никто меня не замечает. У каждого свое дело к комиссару. Ну а полицейский у дверей пропустит? Смешно: я машинально посмотрел на левую сторону груди. Улыбаюсь и выхожу. Прогресс налицо: французская полиция теперь свободно выпускает евреев из участка на улицу. Чем же ты недоволен? Вышел, стоишь на тротуаре. Если захочешь, можешь пойти попить лимонаду в кафе на той стороне площади. Посещать кафе евреям и собакам больше не запрещается.

Но я не пошел в кафе и не стал пить лимонад. Вместо этого я вернулся назад и снова встал в очередь. Я должен, должен поговорить с вами, господин комиссар. Я должен вам сказать, что благодаря вам я сам удостоверился в своей личности. Вольно или невольно, но я определился, а помогло мне в этом ваше старание не допустить, чтобы я получил гражданство. Но зарубите себе на носу: это все, чем вы можете мне навредить, и, нравится вам это или нет, а я волен опять спокойно выйти из участка. Захочу и выйду, свободный человек без всякого гражданства, и вы мне не помешаете, можете сколько угодно удивленно смотреть мне вслед и думать, что угодно, это не имеет никакого значения. Но прежде чем уйти, я должен кое-что сообщить вам. Я хочу, чтоб вы знали о моем решении. Ведь это из-за вас меня вдруг охватило страстное желание писать. Да, господин комиссар, я буду писать и стану писателем. Французским писателем. Наберусь терпения. Буду прилежно учиться, сколько понадобится, но стану! Мне, конечно, еще долго придется заниматься чем попало, например торговать по воскресеньям на рынке в Кремлен-Бисетре одеждой, которую шил не я, а другие, те, кто умеет. Придется и дальше давать уроки, чтобы жить, но я буду писать. Хотя бы затем, чтобы сказать, какой это позор, что вы по-прежнему комиссар полиции, и чтоб вы знали: вам не удалось всех уничтожить, потому что вот он я — стою перед вами живой и собираюсь стать писателем.

Снова подошла моя очередь. Да, господин комиссар, это опять я. Вы смотрите с недоумением. Да-да, не беспокойтесь, вы все сказали предельно ясно. Но это ничего не значит. Можете повторить мне то, что я и так запомнил наизусть, но все же почему-то вернулся выслушать еще раз: «Будьте уверены, я сделаю все возможное, чтобы вы получили отказ».

Только вы ошибаетесь, господин комиссар. Я пришел не за тем, чтобы о чем-то вас просить. Вас я ни о чем просить не стану, потому что теперь знаю: то, что вы сделали со мной, как и все, что вы творили, делалось не просто потому, что вам так приказали. Нет, вы это делали, потому что я вам не нравлюсь. Не нравится мое имя и я сам. Так вот, я вернулся для того, чтобы сказать: «Спасибо, господин комиссар».

Präzisions-Uhren-Fabrik [25]

Перед сном дети — все лет шести-семи — показывали мне фотографии. Маленькие любительские карточки, которые они молча протягивали, с нетерпением дожидаясь, когда до них дойдет очередь.

Чаще всего на фотографиях были изображены стоящий господин и сидящая дама, которая улыбалась и держала на руках маленького ребенка. На обратной стороне — дата, иногда имя и название места.

Это был мой первый день в детском доме, куда я приехал работать воспитателем. «Вот увидишь, Жозеф, — говорил мне Рафаэль, — это настоящий замок, там огромный парк со статуями и фонтанами, высокая башня, с которой видно Сену на несколько километров вверх и вниз по течению, только туда не разрешается залезать в одиночку. — Он вручил мне письмо для своего друга Жоржа и добавил: — И еще там все на „ты“».

В поместье жили сто двадцать пять детей, чьих родителей угнали в лагеря. Встретила меня Мирей, одна из вожатых. Я сразу заметил: тут что-то произошло, такой у всех был встревоженный вид, особенно у Любы, директора. В тот же вечер я должен был сам укладывать пятерых мальчишек из круглой спальни, и Мирей предложила мне днем побыть с ней — она работала с малышами, — чтобы мы поближе познакомились.

Перед полдником я старательно намазывал куски хлеба джемом, который выковыривал столовой ложкой из жестянки (получалось не так уж и плохо), и тут пришла Мирей и сказала, что нашелся мальчик, который убежал утром, как раз перед моим приездом, такое, сказала она, случается нередко, убегают обычно одни и те же дети.

Напоследок я подошел к Давиду и сел на край его кровати. Он не показывал мне фотографии, но, когда остальные улеглись по постелям, я увидел, что он тоже протягивает руку. А в ней зажата цепочка, на которой покачиваются массивные карманные часы.

— Твои? — спросил я, показывая на часы. — Можно посмотреть?

Давид не ответил. Он все так же держал часы на весу, но крепенький кулачок сжался еще сильнее — как будто мальчик хотел что-то показать мне и в то же время сохранить это в тайне.

Я не сразу сообразил, как поступить. А потом нагнулся, опершись на край кровати, и приставил ухо к часам. Соседи Давида замерли и не сводили с меня глаз.

— Отлично идут, — сказал я, немножко послушав.

Давид слабо улыбнулся.

Осмелев, я спросил, можно ли мне прочитать, что написано на циферблате. Давид не убирал руку, и я прочел:

— А красивые какие! — похвалил я.

Еще одна бледная улыбка.

Мне было и приятно, и неловко, словно я прикасался к чему-то самому сокровенному. Поэтому я очень коротко рассказал, что мы будем делать завтра, и встал. Пожелал всем пятерым спокойной ночи и выключил свет.

Но не успел сделать и шагу, как услышал звук падения. Я снова включил свет и увидел, что Давид неподвижно лежит на полу около кровати. Остальные явно чего-то от меня ждали.

— Что с тобой? Как ты упал? — спросил я.

— Когда темно, не видно кровати, вот я и падаю, — очень серьезно ответил Давид.

Если б не эта странная серьезность, я бы, наверное, рассмеялся. А так просто помог Давиду снова забраться в постель. Максим, его сосед, сказал, что надо «оставить маленький свет», и показал на висевшую прямо над дверью лампочку. Я опять подоткнул Давиду одеяло и погасил люстру, оставив «маленький свет». Снова пожелал детям спокойной ночи и спустился в столовую.

Внизу, в большом вестибюле, висела стенгазета. Я остановился перед ней. Там было много рисунков: дети водят хоровод, бойцы Сопротивления взрывают поезд, расстрел подпольщика. Были, конечно, и заметки, и отдельные фразы, ответы на один вопрос, с подписями:

Еще было письмо десятилетнего Марселя маме: «Пишу тебе издалека и надеюсь, ты будешь рада прочесть это письмо, когда вернешься. Я никогда не забуду день, когда тебя забрала полиция. Фернанда была в деревне, а мы с Мишелем — у мадам Жанетты. Тетя пошла предупредить тебя, но опоздала — тебя уже увели. Потом я жил в деревне, в Сарте, пас коров и белую козочку, мне там было хорошо, и я все время думал о тебе. Целую тебя и очень хочу поскорее поцеловать не в письме, а по-настоящему».