В то утро, когда я вновь прошел по маршруту, которым мы бегали кросс (и которым его, по моим сведениям, бегают и по сей день), солнце светило очень ярко. Июль. Школа закрыта на каникулы, на спортивном поле пусто, белая футбольная разметка вылиняла и заросла травой, крикетная площадка огорожена веревкой – подсеивали газон. Штанги – на месте, но без сетки; с перекладины на веревке свисает автомобильная покрышка. Высокая ограда, ворота заперты на висячий замок. Я заглянул внутрь. Потом прошел вдоль ограды и обнаружил место, где через нее перелезали дети – дерево, к толстой ветке которого, нависающей над металлическими прутьями, прислонена доска. Приземляясь, я не забыл, что надо подогнуть колени и что ни в коем случае, даже для сохранения равновесия, нельзя касаться земли больной рукой. Бинты давно сняли, и я уже перестал носить перевязь, но пальцы все равно побаливали. Как только мои ноги стукнулись о твердую землю по другую сторону ограды, щека отозвалась острой болью. Я встал, отряхнулся. Вдохнул аромат цветочной пыльцы, травы. Выдохнул, отторгая лето, вызывая в теле ощущения многих проведенных здесь зим: дождь, холод, грязь, липнущая к телу мокрая футболка, влажные волосы, пар хриплого дыхания, вода цвета кофе, затекающая сквозь дырки для шнурков. Бег, бег, бег. Я обошел поле по периметру и вышел через ворота, которые изнутри оказалось преодолеть очень легко – встав на толстые металлические петли. Спустившись с другой стороны, я отправился по гаревой дорожке к границе микрорайона, потом в рощицу. Нелегко было после стольких лет вспомнить точный маршрут. Впрочем, после маминого сожжения я гулял здесь достаточно часто и знал все тропинки к тому месту, где мы снова выбегали на дорогу. В рощице – куда сквозь густые кроны деревьев не проникал солнечный свет, где было прохладно и где в сыроватой земле похрустывал под ногами гравий – легче вспоминался бег под дождем; вспоминалось, как просто было поскользнуться на мокрых корнях, полететь головой вперед, упасть на ковер из листьев, веточек, гниловатой коры вперемешку с землей. Я стоял на тропинке, где я упал тогда и лежал, неподвижный, обессилевший; во рту что-то хрустело, из угла губ стекала струйка слюны пополам с грязью. Рука мистера Хатчинсона потянула меня за ворот футболки, и надо мной раздался его голос:

Ну же, Линн. Встали.

Только попытавшись подняться и встать на левую ногу, я понял, что растянул ее. Колено подогнулось, и я бы опять свалился, если бы мистер X. не держал меня так крепко под руки.

Моя нога…

Вставай на нее.

Сначала, первые несколько шагов по направлению к дорожке, он меня поддерживал. Я смешно выворачивал голень, так, чтобы основной вес приходился на неповрежденную ногу. Мистер Хатчинсон велел бежать трусцой, но я мог лишь ковылять. Он шел рядом. Как только моя левая нога касалась земли, я непроизвольно хватался за его руку.

Я не могу, сэр.

Плевое растяжение, ерунда. Чуток пробежишься, и все пройдет.

Он прошел со мной весь остаток пути: через рощицу по дороге, длинной петлей огибавшей школу, потом назад к спортивному полю, потом завершающий круг по нему. Я, волоча пальцами растянутой ноги по земле, медленно скакал рядом с учителем. Остальные, столпившись на финише, молча ждали, пока я закончу маршрут. Мистер X. щелкнул секундомером.

Линн, отжиматься. Остальные – в раздевалку.

Сейчас я стоял у ворот, смотрел невидящим взором на спортивное поле – сухое, заросшее сверкающей на солнце травой – и вспоминал дождливый день, когда мне было тринадцать, и в ушах у меня звучал голос мистера Хатчинсона:

…тридцать восемь, тридцать девять, сорок…

Маме было пятьдесят шесть, когда ей удалили часть легкого. До этого она обращалась к участковому терапевту с жалобой на нескончаемый кашель, и тот прописал ей микстуру и посоветовал меньше курить. Когда через два месяца она пришла к нему снова, с так и не прошедшим кашлем, он направил ее в больницу на обследование. Ей сделали анализы, рентген. Когда она пришла за результатами, ее отправили в консультационный кабинет и там сообщили, что у нее в легких опухоль, что опухоль эта злокачественная, но – операбельная. Назначили дату операции. Мама обзвонила клиентов, отменила стрижки, сказала своему начальнику в «Супермаге». Тот заверил, что место останется за ней – пусть возвращается, как только сможет. Пока мы ждали такси, чтобы отвезти ее в больницу, мама сказала, что, если не считать «родов и всякого такого прочего», она не попадала в больницу с пятнадцати лет, когда в школе во время игры в нетбол умудрилась заработать сотрясение мозга. Маму прооперировали, она вернулась домой, прошла курс химиотерапии, от которой ее жутко рвало. У нее выпадали волосы. Потом ей стало лучше, она вернулась на работу в магазин, на полставки, и стала обслуживать клиенток на дому. Прошло полтора года, и она снова почувствовала себя плохо. На этот раз кашель был гораздо сильнее, она худела, редкий день обходился без тошноты и рвоты. Несмотря на тетины мольбы, мама отказывалась пойти к врачу или лечь в больницу на обследование. Как-то я подслушал их спор.

Нельзя просто так сдаваться.

Со мной уже все.

Откуда ты знаешь, ты же не врач.

Я чувствую.

Марион, прошу тебя!

Нет!

Хотя бы ради Грегори.

Грегори, слава те господи, уже тридцать четыре!

Она сидела со мной дома, как всегда курила, как всегда работала, пока не сделалась настолько слаба, что уже не могла никуда выходить. Последние недели она почти все время проводила в своей комнате – днем и ночью я слышал, как она кашляет и как ее рвет в пластмассовый тазик, который она держала около кровати. Тетя приходила каждый день, приносила продукты, готовила, убирала. Сидела возле мамы. Если мама была в настроении, они разговаривали. До меня через стену доносилось тихое журчание их голосов. В конце концов тетя сама позвонила врачу, и маму снова положили в больницу. Выписали под Рождество, снабдив запасом обезболивающих лекарств.

Я, у себя в комнате, рисовал картинки. Рисовал маму, рисовал черные спутанные загогулины – рак. Потом стирал его ластиком, картинку за картинкой.

В спортзале на доске объявлений висел плакат: ярко-зеленый овал, а на нем маленькие белые спичечные человечки. Позиции игроков в крикете. Под каждой фигуркой стояло название: левый филдер, правый филдер, дополнительный, бэтсмен, принимающий… всего, вместе с боулером, тридцать один человек (хотя по правилам подающей стороне разрешено иметь на поле только одиннадцать). Судьи изображались крестиками: один за столбиками воротец, с той стороны, где боулер, другой на одной линии с бэтсменом. Воображаемая вертикальная линия разделяла крикетное поле на левую и правую стороны. Правая сторона называется еще «ногой бэтсмена». Внизу, мелким шрифтом, было написано:

«Стандартные игровые позиции для бэтсменов-правшей. Бэтсменам-левшам следует занять зеркальные позиции».

У крикетных ворот три столбика: левый, средний и правый. Правый столбик может стать левым – и наоборот – в зависимости от того, кто отбивает, левша или правша. Средний столбик – всегда средний.

Когда мне пришлось отбивать в первый раз, я занял позицию для левшей. А поскольку бэтсмен, которого я сменил, был правшой, филдеры и второй судья стали меняться местами, и в игре возникла заминка. После первого удара я переложил биту в правую руку. Снова суета на поле: филдеры и судья вернулись на исходные позиции. Пробегая мимо меня, мистер Хатчинсон – он и был вторым судьей – гневно спросил, что за идиотизмом я занимаюсь. Я ответил: я амбидекстрал.