Мы вышли из дома. Мама крепко держала нас за руки и быстро вела по улице. С ней здоровались разные женщины, но она не останавливалась поболтать. Мы миновали ясли и пошли дальше, а дойдя до самого конца микрорайона, спустились в подземный переход. Там было темно и плохо пахло, там были лужи и яркие цветные надписи на стенах. Дженис теперь шла совсем медленно, и маме пришлось тащить ее за руку. Она ее даже отругала. На выходе из подземного перехода мы увидели очень много детей и взрослых; все девочки были одеты как Дженис. Мы подошли к воротам. Мама наклонилась, поправила Дженис воротничок и поцеловала ее.

Скажи пока-пока Грегори.

Дженис прижалась лицом к моему лбу. Лицо у нее было прохладное, гладкое, а там, где губы, – влажное, от нее пахло абрикосами и зубной пастой. Волосы щекотались. Я снова начал плакать; мама встряхнула меня, и я заплакал громче.

Все, иди. Будь хорошей девочкой.

А ты будешь здесь?

Да, я посмотрю, как ты войдешь.

Нет, потом.

Днем? Мы будем ждать, когда ты выйдешь, и я и Грег. Все, беги, веди себя хорошо и слушайся учителей.

Я хочу писать.

Скажи учительнице, она тебя отведет.

Дженис стала спускаться по ступенькам по направлению к другим детям и большой тете, и я бросился за ней, но мама меня не пустила.

Ну-ка тихо! А то все увидят, какой ты глупый.

Она взяла меня на руки и сказала помахать Дженис пока-пока, но я не мог различить ее среди других детей. Они построились в шеренгу по двое, каждый держал своего соседа за руку.

Помаши, Грег! Помаши!

Я стал махать. Одной рукой я тер глаза, а другой махал. Я продолжал махать даже тогда, когда ушли все дети и большая тетя, когда с шумом захлопнулись застекленные двери, и в них появилось отражение лестницы и взрослых. И мамы, и меня.

Все, хватит, пошли, а то мамочка опоздает на работу.

Какое-то время она несла меня на руках, а потом опустила на землю и велела идти ножками – ты уже большой и тяжелый, такие взрослые мальчики на руках не ходят. У яслей мама вытерла бумажным платком мое зареванное лицо, встряхнула меня и сказала: перестань сопливиться, а то скажу отцу, и он будет очень недоволен.

Отец разглагольствовал про левых и правых полузащитников, про центрфорвардов и про правила офсайда. Про крайних нападающих. Про кожаные мячи, которые тяжелеют от дождя настолько, что по ним становится больно бить, и если сыграть головой, то шнуровка может раскроить тебе физиономию. Отец провел ногтем по моему лбу, показывая, как это будет. Он сказал: что 4–3 – 3, что 4–4 – 2, что со свободным центральным защитником – один хрен. Мама заметила:

В 1966-м у Англии не было крайних нападающих.

Здрасьте! Профессор по футболу!

Отец сказал, что в его время главное в футболе было побольше забить, а теперь – поменьше пропустить. Мама сказала: не вижу разницы, а отец сказал, как это, очень даже большая разница, выиграешь ты 5:4 или 1:0, это любой мудак понимает.

Через десять дней после инцидента в доме Тэйа я обратился в травмпункт. Медсестре я сказал, что расшибся при игре в футбол. Бил головой, столкнулся лбом с другим игроком и к тому же неудачно упал. Она обследовала меня: тыкала булавкой в кожу под глазом и вдоль носа.

Чувствуете что-нибудь?

Боль.

Какую боль?

Как когда тычут булавкой.

Она проговорила: это хорошо. Велела повертеть глазом, посмотреть вверх-вниз, направо-налево. Осмотрела распухшую руку. Попросила подвигать каждым пальцем по очереди.

Когда был матч?

Вчера.

Мистер Линн, я работаю в травмпункте уже пять лет.

Может быть, позавчера, я не помню.

Этому синяку как минимум неделя – либо я китайский император.

Я промолчал.

Завершив осмотр без лишних комментариев, она сделала записи в желтовато-коричневой карте и направила меня на рентген, дальше по коридору. Рентген подтвердил наличие трещин в скуле и в межфаланговых суставах средних пальцев правой руки. Мне выписали обезболивающие лекарства и антибиотики, чтобы быстрее спадали опухоли на лице и на руке. Поврежденные пальцы забинтовали вместе и одели в кожаный чехольчик, крепящийся на запястье. Велели несколько дней носить руку на перевязи и избегать твердой пищи.

Я жил на консервированных супах и на «Витабиксе», который разводил горячим молоком. Много спал. Не брился, не чистил зубы, оставил попытки рисовать левой рукой. Я читал и смотрел телевизор. Когда мне в руки попадала бумага – досье, газеты, роман в бумажной обложке, – я должен был помнить, что мне нельзя поддаваться привычке отрывать от страниц тонкие полоски и жевать их. Впрочем, если я и забывал, то, едва начав жевать, получал немедленное напоминание в виде сильнейшей боли. Приходилось вынимать изо рта недожеванную полоску, из которой нельзя было даже слепить шарик – а я уже пристрастился украшать ими плоские поверхности своей комнаты. Я внимательно прочитывал местные газеты, надеясь найти заметку о происшествии в доме Тэйа, описание белого мужчины тридцати с чем-то лет, высокого, темноволосого, крепкого телосложения, с одним карим и одним зеленым глазом. Возможно, фоторобот. Но мне попалось всего одно сообщение – небольшой абзац, и тот не на первой странице – о том, что некий девятнадцатилетний юноша во время драки с проникшим к нему в дом злоумышленникомполучил серьезные телесные повреждения, и по этому поводу возбуждено уголовное дело. Имя пострадавшего не называлось, о подробностях не сообщалось, описание нападавшего дано не было. Тем не менее я постоянно ждал стука в дверь, ждал, что придут люди в форме и захотят задать мне несколько вопросов.Но пришла только тетя. Выразила обеспокоенность моим состоянием, но я сказал, что это производственные травмы. Тетя поцокала языком. И рассказала, как однажды дядя повредил спину, вылезая из кабины автобуса.

От адвоката я узнал, что бабушка и внук Тэйа дали полиции подробное описание моей внешности, а также сообщили мое имя и то, что в свое время я учился в __________– ской школе. Помог следствию и товарищ внука, с которым мы общались, когда я следил за домом в первый раз; он припомнил, что я ему говорил, где я живу – не называя микрорайона, а так, приблизительно. Адвокат уверен, что, если бы полиция пошла по этому следу, то рано или поздно меня непременно бы арестовали. Разыскивать же меня не стали главным образом потому, что бабушка и внук Тэйа выразили нежелание предъявлять мне обвинение даже в том случае, если я буду найден. Переубедить их удалось лишь потом, когда в ходе дальнейших событий мое имя стало достоянием общественности.

Я спрашиваю: почему же вначале они выражали нежелание?

(Адвокат улыбается.)Из-за миссис Тэйа.

А внук?

Он уступил желанию бабушки. На Востоке, знаете ли, матриарх семьи – очень уважаемая фигура.

В дождливые дни игры проводились в зале: бадминтон, прыжки на батуте. Волейбол. Однако в оченьсильный дождь или оченьненастную погоду – или когда у мистера Хатчинсона было особенноплохое настроение, или когда кто-то особенноплохо себя вел, – он отправлял нас бегать кросс на улицу. Всех без исключения. Забыл кеды – бегай в парусиновых туфлях, нет парусиновых туфель – бегай в обычных ботинках. Если ты приносил записку от мамы с просьбой разрешить тебе не бегать под дождем, потому что у тебя астма или ты недавно болел, то мистер X. зачитывал эту записку вслух перед всем классом. И все равно выставлял тебя под дождь. Тех, кому не удавалось пробежать дистанцию за отведенное время, он заставлял отжиматься – по разу за каждые дополнительные десять секунд. После забега они всегда выстраивались на финише: жирные мальчики, мальчики-астматики, мальчики в заляпанных грязью кожаных ботинках; они из последних сил поднимали и опускали свои неуклюжие тела, и от промокших насквозь футболок шел пар, а мистер X. стоял над ними и считал: один, два, три…

Занятия начинались с пробежки по школьному стадиону, а потом – за ворота по гаревой дорожке, огибавшей ограду и поднимавшейся по границе микрорайона к лесочку на холме, к той самой рощице, месту моих детских игр, где я построил свой домик. Здесь дорожка терялась в глинистой гравиевой тропе, которая пересекала рощицу и вела к дороге, подходившей к школе с другой стороны и приводившей обратно на стадион. Пять с половиной миль. Иногда шесть – если мистер X. напоследок заставлял нас сделать еще один кружок по полю. Сам он всегда бежал рядом, чтобы никто и нигде не вздумал срезать, – бежал, доводя до отчаяния тех, кто тащился в хвосте. В рощице голос физкультурника перекрывал и пение птиц, и шум дождя, и тяжелый топот ног; на улицах его окрики глухо отражались от бетонных стен, от потрескавшихся плит тротуара.