— Юбилей — это торжество, Бетти, что-то вроде дня рождения. Этот юбилей — в честь шестидесятилетия правления королевы.
— И она наденет кучу бриллиантов, когда отправится на большой парад?
Софи слышала, что об отце Вильяма Джонса идет дурная слава, поговаривали, что он промышлял грабежом. Может быть, он собирает информацию, чтобы поправить семейный бюджет?
— Полагаю, что, конечно, наденет, Вильям. Как же без бриллиантов — ведь это ее бриллиантовый юбилей!
— А почему наши владения на карте обозначены красным, мисс? — спросил еще совсем маленький, но весьма смышленый мальчик.
— Красный, Питер, издавна считается цветом Британской империи, — растолковала Софи, на ходу придумывая верноподданнический ответ на столь сложный вопрос.
— А почему нам не принадлежат все земли на карте, мисс? Почему в мире остаются страны, которые не принадлежат Британской империи?
Софи улыбнулась маленькому империалисту, мальчугана звали Томми, и он вечно ходил чумазый.
— Потому что некоторые страны хотят жить по-своему, Томми.
— А королева Виктория будет жить всегда, мисс? Мой папа говорит, что она выглядит так, словно прожила уже целую вечность.
Софи посмотрела на крошечную девчушку. Потом перевела взгляд на стену, где висел портрет королевы Виктории, казавшейся такой отстраненной и неприступной в своем черном платье.
— Не думаю, что она будет жить вечно. Когда-нибудь она умрет, как и любой другой человек. Но пока об этом думать еще рано.
— Генрих фон Трайтчке? Генрих фон Трайтчке? — Голос старика был похож на шорох взлетающего фазана или на хлопок пробки, вылетающей из бутылки.
— Да, — подтвердил Пауэрскорт. — Меня интересует этот человек.
— Позже я позволю себе полюбопытствовать, чем вызван ваш интерес, Пауэрскорт. А для начала разрешите сообщить вам голые факты. Профессор современной немецкой истории в университете Фридриха-Вильгельма в Берлине. Говорят, в юности был сторонником Бисмарка, Боже, прости ему это. Завоевал популярность в широких кругах благодаря своим публичным лекциям.
Пауэрскорт вспомнил, что лекции самого Гэвина Брука по современной европейской истории никогда не собирали полных аудиторий.
— Сей господин умер в прошлом году. На похороны пришли тысячи людей. Фон Трайтчке провожали как национального героя.
— Он считался хорошим историком, мистер Брук? Или его взгляды были противоречивы? — Пауэрскорт вспомнил, что ничто не доставляло университетским мэтрам такого удовольствия, как возможность поставить под сомнение репутацию коллеги.
— Все зависит от того, что вы подразумеваете под «хорошим» и что под «историком». — Гэвин Брук не подвел его. — Если вы имеете в виду «хороший» с точки зрения морали, то есть такой, который стремится к добродетели, тогда я должен ответить — нет. Если под «хорошим» подразумевать оригинального ученого, тогда ответ — нет. Если под историком понимать добросовестного интерпретатора прошлого, того, кто пытается описать события, что произошли сотни лет или полвека назад, и тут ответ — нет. Если считать историком того, кто беспристрастно передает факты о прошлом, не пускаясь в собственные теории, то ответ тоже — нет.
Пауэрскорт почувствовал, что сколь бы ни велик был авторитет фон Трайтчке в Берлине, он бы никогда не сдал экзамена по истории в Кембридже.
— Значит, вы считаете его плохим историком. Но в чем его недостатки?
Гэвин Брук обвел взглядом книжные полки, заполнявшие почти всю комнату.
— Трайтчке написал «Историю Германии», — сказал он. — Целых пять томов. Вот они у меня на полке. — Брук указал на книжные полки, высившиеся до самого потолка. — Он был плохим историком, потому что был проповедником, а не ученым. Единственное, что я пытаюсь вложить в головы моих студентов, это то, что история не движется прямыми путями. Нации и народы не назначаются Богом или Судьбой владычествовать над другими. Вам отлично известно, сколько чепухи написано, дабы доказать, что история наших островов подготовила нас к мировому владычеству.
Пауэрскорт вспомнил, как нападал Брук на историков, поддерживавших имперские идеи, на тех, кто считали, что Британии предопределено свыше править на морях. А ведь это были его современники. Поговаривали, что за эти высказывания Брука даже незаслуженно обошли должностью.
— Трайтчке проповедовал немецкий вариант той же чепухи, — Брук продолжал обличение своего оппонента. — Предназначение Германии-де — быть главной державой в мире. Вот чему учит немецкая история, согласно разумению этого самого Трайтчке. Конечно, он был слишком глуп, чтобы заметить, что все поставил с ног на голову. Хотел, чтобы Германия правила миром, вот и утверждал, что этому учит история.
«История, — Пауэрскорт вспомнил слова своего учителя, — не есть прямая линия между двумя точками, а скорее череда случайных поворотов на извилистой дороге с многочисленными указателями, направляющими в разные стороны. А иногда, — говорил Брук, — на поворотах указателей нет».
— И вот теперь я хочу спросить, лорд Пауэрскорт, почему вас интересует этот человек?
Гэвин Брук впился в Пауэрскорта проницательным взглядом. «Они не понимают, что мы вырастаем, — подумал Пауэрскорт. — Для него я все тот же двадцатилетний юнец, время от времени пишущий эссе, которые вызывают его одобрение. Для него это было только вчера или позавчера».
Пауэрскорт объяснил, что расследует серию загадочных убийств, произошедших в одном из лондонских банков, и нити этого преступления ведут к тайным обществам в Берлине.
— Тайные общества? — насмешливо переспросил старик. — Конечно, существует тайное общество в честь фон Трайтчке. Кажется, оно было создано лет двадцать назад. Почему же вы меня сразу не спросили?
— Откуда вам об этом известно, мистер Брук? — Пауэрскорт приехал в Кембридж в надежде узнать лишь о том, что за человек был фон Трайтчке, и никак не ожидал, что старому профессору истории, который почти никогда не покидал Кембриджа, разве только, чтобы посетить Оксфорд или Британскую библиотеку, могло быть известно о тайных обществах в Берлинском университете.
— Многие историки об этом знают. — Гэвин Брук не скрывал самодовольства. — В последние годы жизни Трайтчке сам любил похвастаться, надеялся, что общество, основанное в его честь, сделает для возвращения Германии ее истинного места в мире больше, чем все его лекции и книги. У нас здесь был историк из Германии, лет десять назад. Они и ему предлагали вступить в это общество. Он согласился, чтобы узнать, что это такое. А потом рассказывал, что все его члены — немецкие фанатики-националисты. Чем бы они ни занимались, кем бы ни были — профессорами, юристами, дипломатами, финансистами или военными, — они должны делать все возможное, все, что им прикажут руководители, ради будущего величия Германии.
— А у этого общества есть название, мистер Брук?
— Да, Пауэрскорт, конечно. Но, будь я проклят, если я его помню. Однако я вспомню.
Колокола пробили двенадцать, их звук отозвался эхом во дворах и аркадах и затих за рекой. Старик зашаркал к большому застекленному шкафу.
— Шерри, Пауэрскорт? Самого лучшего в колледже? Вино кончилось: проклятый директор сократил деньги на пополнение подвалов.
Пауэрскорт принял стакан, это оказался самый сухой шерри, который он когда-либо пробовал. Он вспомнил, что напиток, которым угощали кембриджские профессора, всегда был таким сухим, что, казалось, царапал нёбо.
— Останетесь обедать? — спросил Брук. — Без сомнения, вам найдется место за нашим столом. Правда, еда ныне паршивая, хотя директор и утверждает, что на нее уходит слишком много денег. Теперь у нас кормят не лучше, чем в какой-нибудь дурацкой школе.
Пауэрскорт решил вернуть разговор назад к Берлину.
— А какого сорта немецким националистом был сам фон Трайтчке, мистер Брук? Он что, хотел завоевать Россию или проглотить Австро-Венгерскую империю?
— Извините, — спохватился старик, наливая по второму бокалу шерри. Рука его немного дрожала, так что несколько капель упали на старые номера «Таймс». — Мне следовало объяснить вам все с самого начала. Он не хотел завоевывать Россию, наоборот — хотел с ней дружить. И с Веной тоже. Считал, что пусть уж лучше австрийцы разбираются со всеми этими балканскими народами, а Германия не ввязывается. — Гэвин Брук подался чуть вперед и уставился на Пауэрскорта как какая-то мудрая птица. — Для фон Трайтчке существовал только один враг — Англия. Англия со всеми ее колониями, ее торговлей, флотом и высокомерием. Он говорил, он проповедовал, что лишь когда у Германии будет флот, способный сразиться с британским, она сможет помышлять о возвращении своего былого могущества. Думаю, он люто ненавидел англичан, этот фон Трайтчке.
