Он похлопал большой рукой по широкому полотну белой рубашки на огромной груди:

— А теперь давайте подумаем, что мы все вместе можем сделать?

— Хороший вопрос, брат, — сказал Вопрошатель.

Карим выступил на шаг вперед:

— Послушайте меня. Давайте не будем все коллективно сходить с ума…

В двух сиденьях справа от Шану вскочила девушка. Четкая линия хиджаба подчеркивала ее тонкие скулы.

— Согласно статистике ООН, одиннадцатого сентября произошла еще одна трагедия. В этот день тридцать пять тысяч детей умерли от голода.

Девушка говорила это Кариму прямо в лицо. Карим сложил руки. Он не сводил с нее глаз. Девушке едва исполнилось двадцать. У нее красиво очерченные большие глаза с длинными ресницами. В обрамлении темного шарфа ее лицо было само совершенство.

— Что мы знаем об этой трагедии? — продолжала девушка.

Она взглянула на листок бумаги в руке:

— Жертвы — тридцать пять тысяч. Место трагедии — самые бедные страны мира. Специальные репортажи в новостях — ни одного. Воззвания от имени жертв и их семей — ни одного. Комментарии глав государств — ни одного. Дань памяти со свечами в руках — ни одной. Минуты молчания — ни одной. Лозунги призвать виновников к ответу… — Девушка подняла голову. Ее лицо раскраснелось от возбуждения. — Ни одного.

И быстро села.

Карим медленно обвел взглядом всех собравшихся. Он увидел Назнин и Шану, который наклонил голову, и на долю секунды его брови сомкнулись.

Что бы он сделал, если бы сейчас она вскочила и начала говорить?

— Сколько мусульман? — раздался голос с переднего ряда. Голос женский, доносился он с территории, занавешенной бурками. — Сколько из числа этих тридцати пяти тысяч были мусульманами?

Какая разница, подумала Назнин. Разве от этого те, кто немусульмане, станут менее мертвы?

— Люди, люди, давайте приступим к делу.

Карим вышагивал взад-вперед по сцене. Локтем он задел Вопрошателя, но, по-видимому, этого не заметил.

— Там, за дверьми, прямо сейчас живут люди, которых переворачивает от ненависти к нам и к исламу. Они собираются маршировать прямо у наших дверей, но мы не дадим им это сделать. Давайте покажем «Львиным сердцам», что наш бенгальский район охраняется. И «Тигры» готовы принять вызов «Львов» в любую минуту.

Карим подошел к Секретарю и вынул у него из планшета листок бумаги:

— Отлично. Список районов. Нам нужны добровольные представители. Первый район — Бернерс.

Справа от сцены поднялись двое ребят:

— Это наш.

В ту же секунду на противоположном конце подскочили трое:

— Он наш, и вы это прекрасно знаете.

— Он вам не принадлежит.

— Подойди сюда и повтори это.

— Сам подойди.

Парни смотрели друг на друга воинственно, но в бой не рвались, словно знали, что есть угрозы пострашнее, но утруждаться им не хочется.

— И в этих стенах, — сказал Карим, — и за ними все мы — «Бенгальские тигры». Это понятно? Никакой район никому не принадлежит. Оставляем все, что не касается дела. О'кей?

Он посмотрел сначала на одних, потом на других:

— О'кей, ребята?

Карим расписывал людей по районам. Распоряжался по поводу агитации жителей, обрисовывал цели, размышлял, как будет происходить марш. Он обязал представителей отчитываться, назначил дату их сбора. Расхаживая по сцене, он не замолкал ни на минуту и полностью владел аудиторией. Никто не подвергал сомнению его полномочий. Каждому он давал «конфетку»: «У тебя это отлично получится, Халед», «Ты просто создан для этого, Монзур», «Женский комитет отвечает за флажки».

Назнин поглядывала на мужа: когда же он выступит? Шану не смотрел на нее. Шея его опускалась все ниже, пока не стало ясно, что он изучает не блокнот, а собственную грудь. Назнин осторожно прижалась к нему коленями. Но отклика не последовало.

Некоторое время она не слушала, что говорит Карим, а следила за его напряженной фигурой, как он снова и снова меряет шагами сцену.

Она вдруг перестала быть собой. Ей никогда не было свойственно задумываться о мире: в голове не помещаются глобальные вопросы, хватает мыслей о себе, о настоящем часе, дне, неделе. Но вот она смотрит на Карима: как поглощен он всем этим! Вопрошатель — о «Львиных сердцах», Карим — об Афганистане. Вопрошатель ему — черное, а он — белое. Назнин почувствовала, что Шану как паром окутывает отчаяние, поняла, что он сам не свой от страданий, и ни раса, ни сословие, ни краткое изложение вопроса его не спасают.

Так зачем переживать за весь мир, если она не может поддержать сейчас собственного мужа?

— Пойдем.

Шану не услышал. Назнин толкнула его коленом, и его нога безвольно отлетела.

Собрание подходило к концу. Шану прокашлялся и сунул свой доклад под мышку.

— Как-нибудь в другой раз, — сказал он и улыбнулся, но глаза у него бегали, плясали, как на углях.

— Если кому-то интересно, о чем я говорю, подходите ко мне! — крикнул Вопрошатель.

Вокруг него собралось несколько человек. Назнин увидела среди них старшего Сорупы.

— Клянусь Аллахом, мы все выступим, как один, — не замолкал Карим, когда люди начали уже выходить из зала.

«Но Господь этого не хочет, — подумала Назнин. — Ах, Карим, почему ты видишь только то, что хочешь видеть?»

На этот раз скрыться от миссис Ислам не удалось. Как только Назнин переступила порог мясной лавки, она чуть не отдавила гранд-даме ногу.

— Ах, молодость, мечтания на ходу, — сказала миссис Ислам.

Назнин со всей возможной вежливостью осведомилась о ее здоровье.

Миссис Ислам проигнорировала вопрос.

— Мечтаешь уехать домой? Ждать уже недолго.

Запах мяса сшибал с ног. Зайти в эту лавку все равно что прогуляться внутри кишечника. Куча ощипанных кур в окне. Убиты обычным способом, как встарь. Совсем непохожи на тщательно запаянные в целлофан части куриных тел в английских супермаркетах. За прилавком — люди в белых халатах, честно и откровенно забрызганных кровью. На прилавке — горой наваленные куски баранины. С потолка свисают на крючьях половины коров, покрытые слоем желтого жира. В глубине виднеется единственная морозильная камера, в которой стоит пустая коробка из-под мороженого, чтобы в нее капало, ибо камеру отключили после короткого срока службы, на возобновление которого вряд ли стоит надеяться. Камеру недолюбливают. Никто не хочет покупать мясо, которое полежало там сколько-нибудь времени.

Мясной запах такой сильный, что, когда Назнин открыла рот, ей показалось, будто она лизнула сырую и жирную котлету.

— Вы сегодня отлично выглядите, миссис Ислам.

Миссис Ислам покопалась у себя в рукаве. Вытащила розовый носовой платок с кружевом по краю и покашляла в него. Назнин впервые услышала ее кашель. Может, у нее кончился сироп?

Миссис Ислам положила платок обратно в рукав. Рукава у нее болтались мешком, как будто она заболела слоновой болезнью.

— Я умираю, — огрызнулась она, — ты решила, наверное, что смерть мне к лицу.

Ее маленькие черные глазки мерцали бешенством.

Назнин рассмотрела ее со всем вниманием. Миссис Ислам и вправду сегодня не такая, как всегда: вроде все как обычно, а суть будто исчезла, будто угасает миссис Ислам. Назнин обратила на это внимание. Может, она похудела?

— Значит, муж твой уже купил билеты, — сказала миссис Ислам, — а ты бежишь домой собираться.

— Какие билеты?

Ни с того ни с сего миссис Ислам схватила Назнин за подбородок. Пальцы у нее хрустели, как сухие листья.

— Такое честное личико. С таким и врать не стыдно!

Назнин поняла, что даже на таком близком расстоянии она не чувствует больничного запаха от миссис Ислам. Вот что изменилось.

— Я не знаю, о чем вы говорите, — сказала Назнин.

Она взяла руку миссис Ислам и мягко отстранила от своего лица.

— Не знаешь? Конечно, такое невинное создание, как миссис Ахмед, вряд ли что-нибудь знает. Разве ты не знаешь, что твой муж в слезах прибежал к доктору Азаду, и доктор Азад дал ему денег на побег?