Они свернули на Вентворт-стрит, и Разия за все это время не сказала ни слова. Назнин думала о Назме, Сорупе и об остальных возле «Алама». Там она еще не заметила, что с ней никто не разговаривает. Или ей показалось? Может, если присмотреться, и люди на улице спешат мимо нее быстрее? Неужели никто к ней больше не придет за сладким тмином (пару ложечек), за парой веточек коричного дерева, за щепоткой шафрана и не согласится вдруг остаться на обед? С ее знакомыми так случалось. Совсем недавно перестали разговаривать с Хануфой, когда узнали, что она посещает курсы массажисток. Ее поведение расценили как неисламское — по всей видимости, имам в мечети высказался по этому вопросу. Хануфа оправдывалась, что курсы только для женщин, что она хочет научиться массажу, потому что у мужа сильные боли в спине. Но было поздно.

«Черт побери, если она так этим гордится, зачем туда бегать тайком от нас?»

Назнин вспомнила, что и сама уже давно не заходила к Хануфе, хотя и не избегает ее специально. Назнин несколько раз спросила себя, так уж ли не специально. Потом сдалась и решила, что теперь у Хануфы есть возможность избегать ее в отместку, ведь преступление Назнин гораздо серьезнее.

Они прошли мимо прилавков с обувью, где каждая туфля походила на орудие пытки. Рядом с палаточным грилем человек так нежно охлопывал куриные ножки, словно хотел, чтобы курицы очнулись. Назнин разглядела, что он натирает кожу специями. Несколько девушек-африканок мерили туфли и выгибались, чтобы посмотреть на каблук.

Назнин хотела спросить у Разии, обращаются ли с ней так же, как с Хануфой.

— Зайдем в «Иеллоу роуз»? Или в «Гэлекси текстайл»?

Разия пожала плечами.

— Давай вот в этот магазин, — предложила Назнин и потянула Разию за руку.

Они зашли внутрь, потрогали вишнево-красный шелк, коричневый и бирюзовый хлопок, переливчато-синий сатин.

— Сегодня настроения нет, — сказала Разия.

Таким голосом обычно разговаривают люди, которых невозможно ничем заинтересовать, так что продавец даже не пытался их задерживать.

Было рано, но уже темнело, загорались огни витрин, и женщины, сами того не желая, останавливались. Они смотрели на лотки с золотыми кольцами: стоят один на другом и неприлично подмигивают в свете лампочек. В магазине «Лучшая покупка» их задержали три манекена, задрапированных в соблазнительно-розовый крепдешин. Манекены, как в танце, раскинули руки, будто могут двигаться, радоваться или прощаться. При этом лица их невозмутимы, и объяснить восторг конечностей невозможно. Так что сей телесный порыв остается неразгаданным.

Назнин хотелось разговорить Разию, чтобы она закатила глаза, за -пых-пых-тела. и превратилась в Назму. Назма у нее получалась великолепно. Через каждые два слова Разия вставляет пых-пых,и, хотя в жизни Назма не говорит пых-пыхкаждые пять секунд, Разия таким образом удивительно точно передает нахальность этой женщины и некоторую ее округлость. С Сорупой Разия тоже справляется отлично. Так же самодовольно поджимает губы, так же покусывает их и смотрит в сторону, когда Назма ее осаживает.

Назнин хотелось, чтобы Разия снова стала их передразнивать, чтобы вернулась прежняя Разия. Она посмотрела на подругу. Сегодня у нее весь день потухшие глаза. Их не оживляет ни гнев, ни страх, ни боль. Сколько времени уже в золотых крапинках на дне ее зрачка лежит только одно — горе?

Назнин вспомнила, как на днях они ходили за тканью, как ее распирало от секретов. Как она выпалила про миссис Ислам, и ей сразу полегчало. Теперь у Разии собственные заботы, и Назнин не может спросить, как же насчет обещания помочь ей. Подозрения насчет Тарика оправдались. Но что ж теперь, заламывать руки, плакать при каждой встрече и обсасывать горе по кусочку?

Остается еще Карим.

Несколько раз Назнин представляла себе разговор с Разией. Она разыгрывала его по ролям, пробуя то одну, то другую фразу. «Он никогда меня не бросит». И Разия подворачивает ногу и наклоняется вперед, чтобы просмаковать каждое словечко. «Это выше нас. Мы не можем это контролировать». Разия передергивает костлявыми плечами, от напряжения, даже в воображении Назнин, Разия не может не содрогнуться: «Самое поразительное…» И Назнин никак не могла придумать, что последует за этими словами, но они постоянно приходили ей на ум. Разия как будто поддразнивала ее, сузив глаза и отводя взгляд. «Самое поразительное…»

О нем они не разговаривали. Это было невозможно. Несмотря на все секреты, общаться им легко. Разговор течет как Мегна [82]: стремительные потоки новых сплетен, всплески и шипение жалоб друг другу, крутые пороги на вопросах серьезных, всегда о семье, где-то шире, где-то ýже, то мелко, то глубоко, даже в тихих местечках течение их разговора никогда не останавливалось, и все многочисленные излияния бесконечно впадали в море их дружбы. Теперь же река встретила плотину, построенную из правды, знания и горя. И обе замолчали.

Остановились возле нового магазина.

— «Модные идеи», — прочитала Разия.

В магазине перед зеркалом вертелась белая девушка, на ней был черный верх от камиза с белыми вышитыми цветами и крапинками жемчуга вокруг ворота. Брюки — не обычного мешковатого покроя салвар, а узкие на бедрах и слегка расширяющиеся книзу. Девушка взяла несколько браслетов из зеленого стекла с полочки и попыталась сразу все надеть на руку.

— Не наденет, — сказала Назнин.

Похожий наряд красовался и на витрине, только с черной вышивкой и черными бусинами. Разия посмотрела на ценник. Покачала головой и вздохнула, словно ей внезапно приоткрылось все зло этого мира.

— Посмотри, сколько англичане готовы выложить за камиз. И они же смотрят на меня свысока. Они даже готовы плюнуть на собственный флаг, если я в него одета. Что же это такое? Что такое?

Шану уехал развозить невеж и собирать штрафы за парковку. Теперь он складывает квиточки об оплате штрафа в конверт с адресом местного районного совета. На каждом он написал: «Такого адреса не существует, возвратить выписавшему штраф». Девочки на диване, пульт у Биби на коленях. Как только она к нему прикасается, Шахана бьет ее по щиколотке.

— Мама, Шахана меня бьет.

— Шахана, не бей сестру.

— Она хочет переключить канал.

— Ничего я такого не хочу.

— Подожди, приедем в Бангладеш, — сказала Шахана, — тебя тут же выдадут замуж.

— А-а…

— А муж твой будет запирать тебя на ключ в маленькой вонючей комнатке, и ты целыми днями будешь ткать ковры.

Биби подпрыгнула на месте:

— А тебя? Ты старше меня. Замуж сначала отдадут тебя.

Шахана обхватила колени:

— Это ты так думаешь.

Назнин выключила телевизор:

— Разве вы не хотите посмотреть, где выросла ваша мама?

Девочки замялись и ничего не ответили.

— Не хотите увидеть тетю Мамтаз?

— Расскажи нам про тетю Мамтаз, — попросила Биби и с готовностью слушать устроилась на диване по-турецки.

— Только про джинни. — И Шахана поджала свои хорошенькие розовые губки. — Остальные рассказы скучные.

И Назнин рассказала им про доброго джинни.

Мамтаз унаследовала джинни от своего отца, который держал его в пустой бутылочке из-под лекарства со свинцовой пробкой. После смерти отца джинни согласился стать собственностью Мамтаз, но с условием, что его выпустят из бутылки и разрешат жить на свободе. Мамтаз накрыла бутылочку суровой марлей и ударила по ней молотком с возгласом:

— Джинни, дарю тебе свободу, а ты подари мне мудрость.

Поначалу джинни, казалось, не собирался выполнять свою часть сделки. Мамтаз звала его, но никто не отзывался. Она бродила возле банановых деревьев, помня с детства, что джинни неравнодушны к бананам. Но джинни не отзывался. Искала его в сахарном тростнике, в слоновой траве, в зарослях чили. Под плоскими кронами деревьев, в загоне для скота, в колодце и под листами кувшинок в пруду. Джинни обманул ее.