В иные дни она так уставала, что ложилась в постель, и тогда дни становились короче, ночи длиннее.
«Она выздоравливает», — говорил Шану.
Иногда с приливом хрупких сил Назнин плевалась едкостями в адрес детей и мужа.
«Ей нельзя много работать», — говорил Шану в такие дни.
«Я убегу, — ныла Шахана, — если он потащит меня на самолет, я укушу его за руку и убегу».
«Не забудь надеть кроссовки, — говорила ей тогда Назнин. И добавила в адрес Биби, которая от удивления открыла рот: — И бабушка у тебя была святая».
У девочек начался учебный год, и с утра пришел Карим. Борода у него уже густая.
Муж скоро вернется.
После его ухода она легла на запачканные простыни, вдыхая его запах. Когда низко падаешь, хуже всего — притворяться, что ты все еще на вершине. Она завернулась в простыни; так ее и застали девочки, придя из школы.
Шану купил жене расческу из слоновой кости. Купил отрез сиреневого шелка с серебряной вышивкой по краю. Она велела унести ткань. Он нашел дамский роман бенгальского автора и читал ей в постели, сведя свои замечания до минимума: раз в три-четыре страницы. Назнин отослала его заниматься своими книжками. Однажды вечером Шану, просматривая газету, увидел, что по телевизору передают фигурное катание.
«Ваша мать заядлая болельщица, — объяснил он Шахане, — в молодости она даже подумывала, не заняться ли фигурным катанием».
Девочки понимали, что он шутит, но рассмеяться не посмели. Освободили маме место на диване, подложили подушку ей под спину. Назнин смотрела на пару в экране. Фальшивые лица, наклеенные улыбки, якобы безумное преследование перед тем, как заключить в объятия. Выключите это, попросила она.
Приходила миссис Ислам, исходя спреем от растяжений и жалостью к себе.
«Берите, — сказала Назнин и затолкала десятифунтовую купюру ей в руку, — берите все. Праведников ждет воздаяние».
Однако съежилась под жестким взглядом черных глаз.
Она много времени проводила у окна, как в первые месяцы жизни в Лондоне, когда, глядя на мертвую траву и асфальт, видела нефритово-зеленые поля и даже представить себе не могла, что годы сотрут и это. Теперь перед глазами только квартиры, охапки сваленных друг на друга людей, мусорная свалка народа, гниющая под ничтожной полоской неба, в которой ни одна из этих душ не отразится. Назнин опускала тюлевую занавеску и смотрела на парней, которые постоянно разъезжают по району, даже там, где машинам въезд воспрещен. Некоторых она видела впервые. Они выходили из своих машин, подходили к другим. От них веяло настоящей, не показной жестокостью, которой они словно бы напитались с детства, неважно, хорошим оно было или плохим. Иногда Назнин замечала Тарика. Он проходил, опустив голову, и никогда не садился в машины.
Пришла Разия, села рядом:
— Он говорит, что я должна еще ему спасибо сказать. Он не тронул мое свадебное золото.
— Он уже ходил к врачу?
Разия сжала колени и напрягла спину. Заговорила шепотом:
— «Если парень не хочет завязывать с наркотиками, это его выбор».
Пародия на доктора у нее не получилась. Она закурила и выдохнула две струи дыма через ноздри.
— У доктора английская болезнь, — сказала она. — А я, если надо будет запереть сына в комнате, я на это пойду.
Разия курила жадно, почти не вынимая изо рта сигарету между затяжками.
— Видела я твоего мальчика. Он спускался по лестнице.
Знакомый пожар вспыхнул у Назнин на шее. Перекинулся на щеки и хлынул вниз по позвоночнику.
— Да, он здесь был. — И ее укололо стыдом, как будто в затекшем от неудобного сна месте заплясали иголки совести.
Ощущения жизни, как кровь к затекшему месту, приливали постепенно. Тревога, которая во время болезни никак не могла прокусить толстое одеяло ее депрессии, теперь овладела ею целиком. Она говорила себе, что ее ждет вечность в аду, и здесь уже ничего не изменишь. Но облегчения не наступало. Надо ведь еще сначала жизнь прожить. Вспомнила, как груба была с детьми, и начала так над ними кудахтать, что даже Биби отмахнулась. Разрослись мозоли у Шану — она обрезала их и соскребывала; стригла ногти на ногах, которые уже начали закручиваться.
— Ей лучше, — сказал Шану и подставил ноздри, чтобы выщипала волоски.
Гроши, отложенные на отправку Хасине, отправились к миссис Ислам. Назнин снова взялась за шитье и шила, пока глаза не начинали слипаться. Шану обещал придумать что-нибудь с Хасиной, но вопрос этот больше не поднимал. Хасина в его планы не входила. Назнин склонялась над работой и сосредоточивалась на очередной петельке.
Шану распахнул дверь с такой силой, словно хотел ее выбить. Этот человек, который никогда не будет сидеть, если можно прилечь, никогда не будет стоять, если можно сидеть, двигался с невиданной для себя скоростью.
— Быстрей. Быстрей! — кричит он. — Включай телевизор.
Вихрем носится по комнате в поисках пульта, наконец включает кнопку на панели внизу экрана:
— О господи, мир сошел с ума.
Назнин мельком смотрит на экран. Показывают высокое здание на фоне голубого неба. Смотрит на мужа.
— Это начало безумия, — говорит Шану. Держится за живот, как будто его могут украсть.
Назнин подвигается ближе. Здание обволакивает толстая завеса черного дыма. Она кажется слишком тяжелой, чтобы висеть. Из угла кадра медленно летит самолет. На одном уровне со зданием. Надо продолжать работать.
— О боже! — кричит Шану.
Назнин садится на диван и кладет руку на сияющее пятно обивки, начищенное мужниным маслом для волос. Сцена повторяется. Шану садится на корточки, живот свисает у него между колен, он обхватывает колени руками. Телевизор завладел им полностью. Он раскачивается от волнения и страха.
Снова в кадре самолет. Его показывают снова и снова.
Назнин, подавшись вперед, силится понять. Придвигается ближе к краю дивана. Слова и фразы повторяются, и она постепенно начинает улавливать их смысл. Шану закрывает лицо руками. Назнин ловит себя на том, что уже сложилась почти что вдвое. Выпрямляется. Кажется, поняла, но продолжает думать, что может ошибиться.
Другие кадры.
— Пентагон! Знаешь, что это? Это Пентагон.
Самолет летит снова и снова. Назнин и Шану смотрят на него как зачарованные.
Теперь они видят дым: рушится столб дыма. Назнин и Шану поднимаются. Стоя смотрят, как столб падает один раз, второй, третий. Кадр гипнотизирует, на нем ничего не разобрать, чем чаще его прокручивают, тем непонятней он становится, пока Назнин не чувствует, что надо встряхнуться и выйти из транса. Шану разминает плечи, вытягивает руки и вращает ими. Он тяжело дышит. И ничего не говорит.
В дверь стучатся, но Шану, кажется, не слышит. Назнин впускает Назму и приглашает сесть.
— Я ненадолго, — говорит Назма, стоя посреди комнаты, — свояк брата моего мужа поехал в Нью-Йорк. — Помолчав, добавляет: — Но сейчас он в Бостоне.
Назму можно разъять на шарики. У нее не только голова круглая, она вся состоит из шаров, один другого больше (маленьких нет). Даже руки у нее круглые, как у снеговиков, которых рисует Биби.
Назнин смотрит на экран через плечо соседки.
— Ладно, — говорит Назма, словно Назнин ее задерживает, — я пришла спросить, не посидишь ли завтра с детьми после школы.
Назнин соглашается. Уже на выходе Назма проводит рукой по швейной машинке:
— Все так же много работаешь?
От блеска ее глаз у Назнин все переворачивается внутри.
Приходят девочки. Теперь они все вместе сидят у телевизора. На экран смотреть невозможно, отвернуться от него — тоже. Шахана начинает задавать вопросы, но Шану машет рукой, чтобы замолчала. Он снова присел на корточки, то ли из почтения, то ли в знак из покорности судьбе. Девочки сели с обеих сторон от Назнин и тоже зачарованы.
В комнате стемнело, но никто не двигается.
— Посмотрим, что будет дальше, — говорит Шану.
Шахана скидывает туфли, устраивается на диване. Биби накручивает прядь волос на палец, другую отправляет в рот. У Назнин такое чувство, что они что-то пережили вместе, как семья. Она идет на кухню готовить ужин, включает свет и на пару секунд прикрывает глаза. Вернувшись в комнату, видит новые кадры. Маленькая фигурка высунулась из окна, высоко-высоко, может, на сотом этаже. Человек протягивает руку, но спасти его невозможно. Еще один выпрыгивает, и Назнин кажется, что ни надеждой, ни отчаянием не справиться с этим миром. Ни с тем, что он преподносит всем, ни с тем, что он преподносит тебе.
