Последние несколько недель, после первого раза с Каримом, когда жизнь наливается значением, когда от малейшего движения бьет током, она каждый день напоминает себе: «Ты никто. Ты никто».

Они выработали систему условных обозначений. Рано утром она смотрит в окно. При его появлении взмахивает рукой, как бы с желанием почесать лицо. И Карим поднимается. Если Шану еще дома, она прислоняется лицом к стеклу. Карим не машет ей и не улыбается, вообще ничего не делает и проходит мимо. Каждый раз Назнин представляла, что будет прислоняться лицом к стеклу каждое утро, пока однажды он просто не придет. Она будет смотреть на него сверху вниз, со временем Карим все поймет и однажды не придет. На следующее утро ее охватывала дрожь, и она поднимала руку.

Только Карим видел ее голой. От стыда подкатывало к горлу. И от желания. Они совершали преступление. Это ведь преступление, приговор — смерть. В постели, в его объятиях ее охватывает такое отчаянное наслаждение, словно палач уже ждет за дверью. После смерти — вечное пламя ада, и в каждом прикосновении мужской плоти она ищет мужества выстоять перед огнем. Сначала объятия были нежными, она не могла им противиться, но радости они не приносили, и Назнин, как мотылька на огонек, звала Карима за собой в безрассудство.

В спальне все менялось. Все было настоящим и ненастоящим одновременно. Как суфий в трансе, как дервиш вихре, она бросает нить одной жизни и берет другую.

— М-медленнее, — стонал он.

Она не может медленней.

За дверями спальни она то боится, то ведет себя с вызовом. Впервые жизнь ей не принадлежит. Когда-то она подчинилась воле отца и вышла замуж. И подчинилась воле мужа. Сейчас Назнин снова уступила, но новая власть гораздо сильнее мужниной и отцовской, и Назнин перед ней абсолютно беспомощна. Закравшуюся мысль, что власть — внутри нее, что творит она сама, и никто кроме, Назнин отвергла как слишком смелую. Разве может в слабой женщине быть столько силы? И Назнин опять все списала на судьбу.

Назнин сменила простыни (вот она — настоящая боль, не смазанная бальзамом страсти), и они пошли в гостиную. Карим развалился на диване. Проверил мобильный: нет ли сообщений.

— Волнение и нервы, мой отец воет, а не воюет. И покой ему только снится.

Можно подумать, что у отца нет повода беспокоиться за сына.

«Принеси мне чаначур [65]», — говорил он, и Назнин шла на кухню.

«Стакан воды».

«Я там свой журнал оставил».

«Передай, пожалуйста, телефон».

«О господи, только не садись за машинку».

Назнин только и приплясывала. Как здорово играть в семью. Но она-то играла, а для Карима все, кажется, по-настоящему.

Карим рассказал о матери:

— Ступни ее редко касались пола. Я закипал, наблюдая, как отец готовит ей чай, приносит еду, вытирает руки. Если отец был поблизости, она лежала. Если его не было, она все делала медленно, чтобы не перетрудиться, не перезаботиться о детях. Все больше времени проводила она в постели, постоянно требуя себе что-нибудь принести. Меня это приводило в ярость. На отца я злился за его слабость, за то, что не ведет себя по-мужски. И мне в голову не приходило — дети все такие смешные, — что, может быть, она больна.

— Значит, отец твой, наоборот, был сильным.

Карим погладил себя по голове. Волосы у него такие короткие, что их и потрепать нельзя.

— Не знаю. Я об этом никогда не думал.

Временами Назнин охватывало необъяснимое беспокойство. И она ночами сидела на кухне и доедала остатки обеда, словно еда могла вытеснить собой беспокойство, как воду из ванны. В конце концов Назнин тошнило и от еды, и от мысли «а что же дальше?», и она проникалась чувством усталости и безысходности. Все равно уже ничего не исправить.

Но по большей части ей очень хорошо. Она чаще разговаривает с дочерьми, те удивляют своим умом, сообразительностью, непосредственностью. Ухаживает за мужем, видит, какой он заботливый, честный, образованный, как он охоч до знаний. За работой чувствует, что работа приносит удовлетворение, если стремиться в ней к совершенству. Убирать квартиру и вытирать пол после наводнения в туалете легче с музыкой в душе и на устах. Как будто адское пламя ее свиданий с Каримом осветило все вокруг, как будто после жизни в сумерках наконец рассвело. Как будто она родилась ущербной и только сейчас ей подарили недостающее.

Назнин больше не ходила на собрания. «Бенгальские тигры» жили своей жизнью, но жили плохо. Проблема заключалась в отсутствии проблем. «Львиные сердца» перестали выпускать листовки. «Бенгальские тигры» выпустили еще пару (одна называлась «Десять способов стать богобоязненным», на другой был свернутый плакат со словами «исламский джихад», полыхающий на фоне АК-47), но без искры «Львиных сердец» костер затух.

Это мучило Карима:

— Они что-то задумали. Легли на дно, и поводов для беспокойства сейчас больше, чем раньше.

На севере продолжались беспорядки.

— Наверное, туда поехали, чтобы накалять обстановку. Но они вернутся. И у нас снова начнется девяносто третий год [66]. Нет, даже хуже станет. — Он сказал это после выборов советника, когда стало опасно выходить на улицу.

Но ряды «Бенгальских тигров» таяли, численность особей сокращалась. Однажды на собрание пришло пять человек. И Карим не выдержал:

— «Львиные сердца» ушли в подполье. Набирают людей. А мы что?

Он стоял в коридоре, но Назнин ни о чем, кроме спальни, думать не могла.

— На что мы будем годны, если вдруг настанет время?

Он переминался с ноги на ногу. Закатал рукава выше локтя. Назнин расстегнула пуговицу у него на рубашке, пальцем провела вокруг цепи, по шее. Дотронулась до его подбородка, родинку теперь не видно под бородой.

С тех пор как они стали любовниками, Карим отращивает бороду. Щетина такой же длины, как на голове. Он обращается за религиозными наставлениями к Духовному лидеру, имаму в женских тапочках.

— Ты знаешь, что в собрании аль-Бухари семь тысяч пятьсот шестьдесят хадисов. Второй по величине сборник хадисов аль-Хаджджаджа, там семь тысяч четыреста двадцать два.

Карим присел на туалетный столик, пока она меняла простыни и сворачивала их.

— Чтобы хорошо разбираться в исламе… Господи, какую хорошую надо иметь память.

Он подвинулся, чтобы она достала другой постельный комплект из ящика.

— А ты знаешь, что Кааба [67]был воздвигнут Адамом, и что это первая церковь на земле для вознесения хвалы Господу?

Назнин постелила простыни и заправила их по краям.

— А ты знаешь, сколько надо сделать таваф [68]вокруг Кааба? Три раза. Я думал, что знаю все. Я не знаю самых основных вещей.

Назнин готова была его слушать бесконечно, только бы молча убирать следы своего неисламского поведения. Вечером, когда Карим давно уже ушел, когда она суетилась и готовила на кухне, к ней пришла Шахана с учебником:

— Ты знаешь, что у человека сорок шесть хромосом, у собак и куриц семьдесят восемь, у скорпионов четыре, а у горошин четырнадцать?

— Нет, — призналась Назнин, — я этого не знала. А что такое хромосома?

Шахана обиделась:

— Ну, это такая штука в биологии. Нет, ну представляешь, у человека их меньше, чем у курицы.

Назнин сорвала еще травинку и силой вернула себя на землю. Пришли с прогулки девочки, попросили мороженого. Назнин колебалась, будить ли Шану, но, пока она думала, Шану проснулся сам. Он рыгнул, закрыв рот рукой, и зевнул, не прикрываясь.

— Я пойду за мороженым, — сказал он, — потяни мне ноги.

— Мне сегодня хорошо, папа, — сказала Биби.

— Это самое главное. — И он посмотрел на Шахану. — А тебе?

— Лучше не бывает.

Шану помедлил. На лицо набежала тучка. Но потом ушла. Обвислые его щеки растянулись в улыбке: