— «Мы просим вас написать вашему завучу, чтобы ваш ребенок больше не ходил на уроки религиоведения. Это ваше право как родителя, оно записано в разделе 25 в «Постановлении об образовании» от 1944 года».

Шану тяжело дышал. Язык его тыкался в щеки, как маленький слепой грызун в толстом одеяле.

— С сегодняшнего дня, — сказал он, — все деньги откладываем на отъезд. Каждое пенни.

В этот вечер, впервые с тех пор как они поженились, Назнин увидела, что Шану достал Коран с верхней полки. Он сел на пол и просидел над Книгой весь вечер.

Назнин шла на шаг позади мужа по Брик-лейн. На фонарных столбах порхают ярко-зеленые и красные флажки, рекламируя бенгальские цвета и рис басмати. В витринах ресторанов висят вырезки из газет и журналов, где название ресторана выделено желтым или розовым маркером. Здесь есть дорогие заведения с накрахмаленными скатертями и бесчисленными сияющими серебряными ножами. В таких местах вырезки из газет оформлены в рамочку. Столики стоят далеко друг от друга, и декораций мало. Назнин знала, что такова сейчас мода. В других ресторанах зазывалы и официанты в белых, запятнанных маслом рубашках. А в дорогих — одеты в черное. Если вход украшает большой папоротник в горшке или бело-голубая мозаика, то, значит, ресторан супердорогой.

— Понимаешь, — сказал Шану, — деньги, деньги, везде только деньги. Десять лет назад такого количества денег здесь не было.

Между бенгальскими ресторанами примостились магазинчики, торгующие одеждой, сумками и брелоками. Покупают здесь молодые люди в широких штанах и сандалиях и девушки в топиках на бретельках, которые еле закрывают грудь и открывают пупок.

Шану остановился перед витриной:

— Семьдесят пять фунтов за эту маленькую сумочку. Да в нее даже книга не влезет.

Остановился возле кафе:

— Два девяносто за большой кофе со взбитыми сливками.

За деревянным столиком на тротуаре девушка раскрыла ноутбук и отрегулировала его, чтобы на экран не падало солнце. Назнин вспомнила о компьютере Шану, который покрывается пылью. Между монитором и клавиатурой теперь паутина с пауком.

Они подошли к овощному магазину на углу одного из переулков. Назнин осталась ждать снаружи и немножко прошлась по переулку. Трехэтажные старые дома, но кирпичная кладка чистая, дерево покрашено. Деревянные ставни на окнах темно-кремовые, бледно-серые и серо-голубые. Двери большие и солидные. Наружные ящики для растений — в тон ставням. Внутри, наверное, сияющие кухни, богатые темные стены, полки с рядами книг и мало людей.

Назнин прошлась по переулку. Заметила на Брик-лейн группу юношей. Среди них узнала Вопрошателя. Его голос был слышен хорошо, шел он быстро. Кариму он не нравится. Карим ничего не сказал, но Назнин уже все поняла.

В последнее время Карим рассказывает о мире своего отца. О таблетках, которые каждое утро ему оставляет: голубые и желтые — для сердца, белые — транквилизаторы. Розовые — для пищеварения. На ночь снотворное. О работе его: двадцать с лишним лет на автобусах. Униформа, пояс, значок. Шапочка с козырьком. Машинка для билетов в сумочке из коричневой кожи, какой успокаивающий звук она издавала, когда поворачивали ручку. Как он гордился отцом в детстве.

Шану вышел из овощного с белыми пластиковыми пакетами. Она приноровилась отставать от него на шаг. Шану прошел несколько метров и остановился. Назнин ждала, что он скажет. Посмотрела на витрину, но Шану молчал, и она поняла, что он не заметил, как остановился.

— Понимаешь, им угрожают, — сказал Шану через несколько секунд.

Назнин обернулась (кому угрожают?) и улыбнулась про себя: ее поймали, как маленькую Биби.

— Наша культура сильная. А что такое их культура? Смотрят телевизор, ходят в паб, кидают дротики, пинают мяч. Вот она, культура белого рабочего класса.

И снова тронулся с места. Назнин следом. На секунду ясно увидела себя со стороны: идет вслед за мужем, голова вниз, волосы покрыты — и осталась довольна. В следующий момент ноги вдруг налились железом, плечи заломило.

— С точки зрения социологии это очень интересно.

Молодая женщина с мужской стрижкой навела внушительный объектив на официанта возле входа в ресторан. Женщина в брюках, надень она еще и рубашку, то определить пол стало бы сложно. Чтобы не создавать такого рода сложности, женщина решила не надевать рубашку и вышла в одном белье. Она повернулась и направила объектив на Назнин.

— Понимаешь, — продолжал Шану, — в своем сознании они превратились в подавляемое меньшинство.

Назнин поправила шарф на голове. За ней наблюдают. Все, что делает, все, что успела сделать со дня своего рождения, все учитывается. Иногда ей кажется, что краем глаза видит их, двух своих ангелов, которые ведут учет каждой мысли и поступку, хорошему, злому, всему — ко Дню Суда. Вдруг дыхание у нее перехватило: она увидела, что вся улица наполнена ангелами. За каждым человеком — по два ангела, и воздух наполнен ими до отказа. Она идет опустив голову, проталкиваясь сквозь завесу крыльев. Назнин в первый раз услышала трепет тысяч ангельских крыльев, и ноги отказались идти дальше.

— Ты решила передохнуть?

Шану поставил сумки с покупками на землю.

Назнин подняла голову и увидела, как официант вытряхивает скатерть.

— Нет.

— Хорошо, ладно. Отдохни, — сказал Шану.

Постояли. Шану что-то мычал под нос. Одну руку положил на бедро, другой гладил себя по животу.

— Где мои записи из Открытого университета?

— Ты их не выбросил?

— Нет, нет. Они где-то лежат.

Они снова пошли, миновали кондитерскую. Пирамидка золотых ладду и белая кирпичная башенка шондеш.

Все это время Назнин чувствовала, что сзади — ангелы. Она дернула плечами. Вспомнила о Кариме. Ангелы это отметили. Она почувствовала раздражение. «Я не просила его приходить ко мне в мыслях». И это отметили.

Во вторник отсчитала ему двадцать пять юбок. Карим нагнулся за ними, его плечо прошло на расстоянии тончайшего волоска от ее плеча.

Она ничего не решает.

— Кое в чем, — продолжал Шану, — их не стоит обвинять.

Из торгового центра доносились звуки ситара и табла [51], запах благовоний. На выходе трое мужчин громко обсуждали свои колени — либо они вообще глуховаты, либо в разговоре друг от друга оглохли.

Шея у него, думала Назнин, что надо. Не слишком массивная и не слишком тощая. Еще он богобоязненный. Сильнее, чем ее муж.

В этих сандалиях у Шану свисают пятки.

Все не так просто. Даже если в будущем ее ждет Карим, и от этого никуда не деться, в настоящем много проблем. Например, счастье. Оно может обернуться против нее. Потому что волю судьбы надо слушать спокойно. Специально для ангелов Назнин сказала:

— Куда ни глянь, везде одно и то же.

Шану помолчал. Поводил бровями:

— Нет, я бы не сказал, что везде одно и то же.

Он улыбнулся, и щеки подобрели.

— Не переживай. Скоро мы будем дома.

У Назнин выступили слезы. Лицо и шея так разгорелись, будто на нее пахнуло из ада. Она заслужила наказание пострашнее.

— А, — сказал Шану, — вижу, как сильно ты хочешь вернуться.

И почему она такая глупая? Протерла глаза. Что за злобный дух в нее вселился и вытворяет такие шутки? Внушает, что молодой парень станет частью ее жизни и что его при одной мысли о ней не выворачивает наизнанку.

Шану оживился:

— Да, сложно не переживать. Знаешь, что я придумал? Я хочу получить место в университете Дакки. Буду преподавать социологию, или философию, или английскую литературу.

Чтобы скрыть свое мучительное состояние, она неожиданно уверенно сказала:

— Какая замечательная идея.

— Это точно, сегодня же вечером отправлю электронное письмо.

Она начала вслушиваться и уже пожалела, что отреагировала.

— Конечно, сначала возьмусь за любую работу. Соглашусь на все, что предложат.

Значит, впереди маячит нищета, и впервые Назнин подумала, что, если они и поедут когда-нибудь в Дакку, беспокоиться надо будет не только о Шахане.