Как бы то ни было, Генри мечтал услышать мелодию, записанную на двух осколках винила, — и дать послушать Шелдону еще хоть раз. Генри ничего не знал о ремонте старых пластинок, но Бад проработал здесь целую вечность. Если кто-то и мог подсказать, то, конечно же, Бад.

Генри подошел к прилавку, положил пакет на разбитую стеклянную витрину, рядом со старыми нотами и хрупкими виниловыми и восковыми дисками.

Бад зашуршал газетой.

— Пришли что-то вернуть, Генри?

Генри лишь улыбнулся, вслушиваясь в замирающие звуки песни. Ему всегда был по душе суровый мужской вокал, но порой напевный, пропитанный бренди женский голос лишал его сна на всю ночь.

— Что-то случилось, Генри?

— Принес кое-что показать.

Бад выбил трубку.

— Сдается мне, тут не обошлось без старого разоренного отеля на Мэйн-стрит.

Генри выудил из пакета пластинку, все в том же бумажном конверте, ощутил ее тяжесть. Сквозь прорезь в конверте виднелась наклейка. Пожелтевшая, с выцветшими буквами. «Оскар Холден и Полуночники».

Сонные глаза Бада широко раскрылись, а изрезанный горькими морщинами лоб разгладился, как наполненный ветром парус. Бад растерянно улыбнулся, взглянул на Генри, потом опять на пластинку, будто спрашивая: «Можно потрогать?»

Генри кивнул:

— Берите, не подделка.

— Вы нашли ее там? Никогда не переставали искать?

Никогда. И знал, что в конце концов найдет.

— Она ждала там все эти годы.

Генри достал пластинку, и две половинки, скрепленные лишь этикеткой, провисли.

— Нет, только не это! Дразнить меня вздумали, Генри? Неужто разбита?

Генри кивнул и виновато пожал плечами.

— Я подумал, может, вы сумеете мне помочь. Я ищу, где ее можно восстановить.

Бад посмотрел на него так, будто выиграл в лотерею миллион, но выигрыш выплатят не настоящими деньгами, а нарисованными. Забавно, но что толку?

— Не будь она совсем разбита, можно было бы отнести ее в студию, музыку считали бы лазером. Обычной иглой к ней не прикоснулись бы, даже алмазной, чтобы, не дай бог, не поцарапать. Воспроизвели бы все до тонкостей и сохранили в цифровом виде. — Бад почесал затылок, морщины вновь избороздили лоб. — А с разбитой пластинкой ничего не сделаешь, Генри. Разбилась — пиши пропало.

— А склеить как-нибудь?..

— Не получится, Генри. Ей уже не заиграть, не зазвучать по-старому. В руки ее взять, конечно, приятно, но место ей где-нибудь в музее. Кусочек истории, что ни говори. Тем более даже знатокам не было точно известно, существовала ли она.

В глубине души Генри знал это. Не все на свете можно склеить. Не все можно уладить. Из осколков уже не собрать целого. Но лучше осколки, чем ничего.

Генри шел домой. Больше двух миль: вдоль Саут-Кинг, оттуда — на Бикон-Хилл, а там и до Международного района рукой подать. Гораздо проще было бы доехать на машине, даже несмотря на оживленное движение, но Генри хотелось прогуляться пешком. Все свое детство он прочесывал окрестности, а теперь с каждым шагом воскрешал в памяти старый квартал. Перейдя на Саут-Джексон, он оглядел здания, где когда-то ютились клубы «Убанги», «Кресло-качалка» и сам «Черный лось». Зажав под мышкой разбитую пластинку, глядя на безликие фасады банка «Си-Ферст» и турагентства «Олл-Вест-Трэвел», он силился припомнить мелодию, что когда-то без конца проигрывал в голове.

Она почти забылась. Генри помнил лишь кусочек припева, а сам мотив изгладился из памяти. И все же Генри не смог забыть ее совсем, как не смог забыть и Кейко. Он обещал ей ждать всю жизнь. Каждое лето он вспоминал ее, но никогда ни с кем о ней не говорил, даже с Этель. И уж тем более с Марти. Каждый год, когда сын просился на ярмарку в Пуйяллап, Генри отвечал отказом, и причина для этого была горька и печальна. Генри ни с кем ее не обсуждал, разве что с Шелдоном — изредка, когда друг сам заводил об этом речь. Скоро не станет и Шелдона. Еще одного бывшего обитателя небольшой общины Сиэтла, ныне всеми забытой. Словно призраки посещают пустырь на месте давно разрушенного дома.

Вернувшись к себе, утомленный ходьбой по грязным, замусоренным улицам, Генри повесил пиджак, выпил на кухне стакан чая и заглянул в спальню, когда-то общую с Этель.

И застыл в дверях: на кровати лежал его парадный костюм. Как тогда, много лет назад. Черные кожаные туфли, начищенные до блеска, стояли на полу, рядом со старым чемоданом. Генри на миг почудилось, будто ему снова пятнадцать и он в родительской квартирке на Кантонском бульваре. Как тогда, он смотрел на атрибуты путешественника, чей путь лежит в незнакомые края, в неизведанное будущее.

Волосы на затылке зашевелились. Генри осторожно подошел к кровати и увидел, что из нагрудного кармана что-то торчит — еще один призрак из прошлого, конверт с билетами. Он сел на край кровати, медленно вытащил конверт, открыл. Внутри был билет до Нью-Йорка и обратно. Хорошо хоть не до Кантона, но тоже путь неблизкий. В Нью-Йорке он никогда не бывал.

— Уже нашел мой маленький сюрприз? — В дверях стоял Марти, держа в руках отцовскую шляпу, ту самую, с потертыми полями.

— Другие дети сдают пожилых родителей в дома престарелых, а ты меня отправляешь на другой конец страны.

— Куда дальше! Я отправляю тебя в прошлое! Генри смотрел на костюм и вспоминал. Лишь один человек из тех, кого он знал, мечтал уехать в Нью-Йорк. И этот человек исчез много лет назад. В другой жизни.

— В прошлое?

— На поиски утраченного. На поиски того, что ты упустил. Я горжусь тобой, пап. И спасибо тебе за все, особенно за заботу о маме. Ты дал мне все, что мог, теперь мой черед сделать тебе подарок.

Генри взглянул на билеты.

— Я нашел ее, пап. Знаю, ты всегда был верен маме и сам бы никогда на такое не пошел. И я взял это на себя. Собирай чемодан. Я тебя подброшу до аэропорта — ты летишь в Нью-Йорк…

— Когда? — спросил Генри.

— Сегодня. Завтра. Когда угодно. Дата открытая. Ты куда-то еще торопишься?

Генри выудил из кармана потускневшие серебряные часы. Они отставали, их надо было без конца подводить. Генри поднял крышку часов, тяжело вздохнул и снова закрыл.

В прошлый раз, увидев перед собой костюм, парадные туфли и билеты, Генри не мог поехать.

В этот раз он не мог остаться.

Генри понимал, что Шелдону осталось совсем недолго. С поездкой в Нью-Йорк на поиски Кейко придется повременить. Он ждал сорок лет, подождет и еще немного.

В Хертстон-Инн поначалу не иссякал поток посетителей — родных, друзей, бывших коллег-музыкантов. Приходили даже поклонники, знавшие, что Шелдон — это страница в истории сиэтлского джаза.

Но теперь все, кто хотел, уже попрощались. Осталась только семья и священник из церкви Шелдона, старавшийся утешить его родных.

— Как он? — спросил Генри у Минни, седой женщины десятью годами моложе Шелдона.

Она обняла Генри, потом отстранилась, но продолжала держать его за руки. Глаза в окружении морщинок были красные, опухшие, лицо мокрое от слез.

— Осталось недолго. Все это знают. Я знаю. Мы ко всему готовы. Главное, чтобы он отошел с миром и уже не страдал.

У Генри вдруг задрожали губы. Он стиснул зубы, выпрямился, не желая еще и слезами растравлять горе Минни.

— Так это вы? Я про музыку. Про пластинку.

Генри готов был провалиться сквозь землю.

Пропажа все-таки обнаружилась. Генри крепче зажал пластинку под мышкой — он принес ее под плащом, чтобы не замочить под мелким сиэтлским дождиком.

— Я… я все объясню…

— Не нужно объяснять. Генри. То есть… — Минни подыскивала слова, — это удивительно, это же чудо, чудо. Вот, слышите? Настоящее чудо.

И впервые за сорок лет Генри услышал ее. Из палаты Шелдона лилась забытая мелодия — та самая, из клуба «Черный лось». Мелодия Оскара Холдена, посвященная им с Кейко. Их мелодия — но и Шелдона тоже. Те самые звуки.

Генри зашел в палату. Там стояла женщина. Если бы не светлые волосы, он уже готов был поверить, что это Кейко. На стареньком переносном проигрывателе — много лет назад такой можно было взять напрокат в публичной библиотеке — вертелась целая и невредимая пластинка, забытая классика Оскара Холдена. «Прогулка бродячих котят», посвященная Генри и Кейко.