Генри был зол, но не хотел доводить дело до очередной перебранки, тем более что за стеной спала Этель.

Из хосписа им привезли все необходимое, чтобы облегчить последние месяцы жизни Этель, — больничную кровать и большой запас морфина, атропина и ативана, чтобы снимать боли и тревогу. Из хосписа звонили ежедневно, навещала патронажная сестра, хотя и реже, чем надеялся Генри.

— Генри… — чуть слышно позвала Этель.

Они замерли. Вот уже неделю она не подавала голоса.

Генри прошел в спальню. Их спальню. Для Генри она так и осталась их общей, хотя сам он уже полгода спал на кушетке, а иногда — в мягком кресле у кровати Этель, но лишь в те ночи, когда ее мучили тревога, страх.

— Я здесь. Ш-ш… Я здесь… — шептал он, сидя на краешке кровати, сжимая иссохшую руку жены и пытаясь завладеть ее вниманием.

— Генри…

Этель смотрела широко раскрытыми глазами в окно спальни.

— Все хорошо, я здесь. — Генри поправил ей ночную сорочку, одеяло.

— Отвези меня домой, Генри, — молила Этель, стиснув ему руку. — Мне здесь так плохо, отвези меня домой…

Генри обернулся: в дверях стоял Марти.

С того дня их споры прекратились. Впрочем, как и разговоры.

— Пап, нам нужно поговорить.

Голос Марти отвлек Генри от горестных воспоминаний. Он поднялся на несколько ступенек и встал рядом с сыном, глядя ему прямо в глаза.

— Зайдем, присядем да поговорим по душам?

— Давай лучше здесь.

От Генри не укрылось, что Марти разглядывает его запыленную одежду.

— Где это ты так? В бейсбол играл, в роли мяча?

— Тебе есть что рассказать, и мне тоже. — Генри сел рядом с сыном, глядя, как наползает из-за деревьев длинная черная тень от горы Бикон-Хилл, во всю ширину улицы. Наверху, моргая, с тихим жужжанием оживали фонари.

— Пап, мы с тобой почти не говорили после маминой смерти, так?

Генри безропотно кивнул, готовясь выслушать град упреков.

— Я нажимал на учебу, старался тебя не разочаровать.

Генри не знал, куда деваться от стыда. Он был поглощен заботой об Этель — а о сыне забыл. Но даже если и забыл, то невольно.

— И я тобой горжусь!

— Знаю, пап. Я вижу, что ты гордишься. Вот я и оттягивал этот разговор. Во-первых, тебе с мамой было и без того тяжело, а во-вторых, я не знал, как ты отнесешься…

Генри замер, перебирая в уме всякие ужасы. Марти наркоман. Его выгнали из университета. Он разбил машину, вступил в банду, нарушил закон, получил срок, он гомосексуалист…

— Пап, я женюсь.

— На девушке? — спросил Генри растерянно.

Марти рассмеялся:

— На ком же еще?

— И ты боялся мне рассказать? — Генри искал ответ в глазах сына, выражении лица, жестах. — Она беременна. — сказал Генри почти утвердительно, как говорят: «Мы отступаем» или «Мы проиграли в дополнительное время».

— Да что ты, пап! Ничего подобного.

— Почему же мы говорим на крыльце?

— Потому что она здесь, в доме, я хочу вас познакомить.

Генри просиял. Его, конечно, задело, что эту таинственную особу от него прятали, — но опять же, Марти занят, у него были на то причины.

— Просто я знаю, что у тебя были за родители — несгибаемые. Не просто китайцы, а суперкитайцы, понимаешь? Кубики льда в большом плавильном котле Америки — чужого мнения не признавали. — Марти с трудом подбирал слова. — И ты женился на маме, и свадьба у вас была по всем правилам. И меня отдал в китайскую школу, как тебя твой отец, — и твердишь, как мама, что мне нужно найти славную девушку-китаянку и остепениться.

Марти умолк. Генри, глядя на сына, ждал продолжения. Тишина. Лишь легкий ветерок колыхал ветви елей, и тени играли на крыльце.

— Я не такой, как Яй-Яй, твой дед.

Генри догадался, к чему клонит Марти, и сравнение с отцом уязвило его. Отца он в глубине души, конечно, любил — какой сын не любит? Отец желал ему счастья. Но неужели он так похож на своего отца?

За спиной щелкнула, открываясь, дверь. Высунулась девушка, с улыбкой вышла на крыльцо. Светлые волосы, голубые глаза — ирландские, сказал бы Генри.

— Так вы и есть отец Марти? Вы так долго здесь прождали? Марти, что ж ты не сказал? — Она изумленно смотрела на Марти, пристыженного, будто его уличили в дурном поступке.

Генри улыбнулся и протянул руку будущей невестке.

Та вся так и лучилась.

— Я Саманта, наконец-то мы познакомились! — И вместо рукопожатия обняла Генри.

Он похлопал ее по спине и, чуть помедлив, обнял. А Марти, просияв, торжествующе вскинул руку.

На заднем дворе Генри, надев садовые перчатки, обрезал сухие ветви на старой сливе, сплошь усыпанной мелкими зелеными плодами, из каких в Китае делают вино.

Слива была ровесницей Марти.

Сын и его невеста сидели на заднем крыльце, потягивая зеленый чай со льдом и имбирем. Генри пробовал делать дарджилинг и пеко со льдом, но напиток неизменно горчил, сколько ни добавляй сахара или меда.

— Марти сказал, что готовит сюрприз… надеюсь, я не все испортила… просто он мне все-все про вас рассказал, и мне ужасно хотелось с вами познакомиться.

— Да что обо мне рассказывать, — пробормотал Генри.

— Например, что это ваше любимое дерево. Саманта явно старалась заполнить неловкое молчание между отцом и сыном. — И что вы его посадили, когда Марти родился.

Генри срезал веточку с нежными белыми цветами.

— Это дерево умэ, — объяснил он, произнеся слово « умэ»нараспев, по слогам. — Оно цветет в любую погоду — даже в самые суровые зимы.

— Ну, началось… — шепнул Марти Саманте, так что Генри едва расслышал. — Да здравствует революция… — рассмеялся он.

— То есть как? — встрепенулся Генри, оторвавшись от работы.

— Не обижайся, пап, просто…

Снова вмешалась Саманта:

— Марти говорил, это не просто дерево, а символ.

— Верно. — Генри тронул крохотный цветок с пятью лепестками. — Цветы умэ используют как украшение на китайский Новый год. Еще это символ древнего города Нанкина, а с недавних пор — национальный цветок Китая.

Марти привстал, в шутку отдал салют.

— Ты что? — удивилась Саманта.

— Скажи, пап.

Генри щелкал ножницами, будто не заметив шутки сына.

— Это еще и любимый цветок моего отца. — Генри с трудом срезал толстую ветку. — Символ стойкости под ударами судьбы — символ революционеров.

— Ваш отец был революционер? — спросила Саманта.

Генри невольно рассмеялся.

— Нет-нет, он был националистом. Коммунистов боялся как огня. Но, несмотря ни на что, верил в единый Китай. Дерево умэ для него много значило, понятно?

Саманта с улыбкой кивнула, потягивая чай.

— Я знаю от Марти, что это дерево выросло из веточки сливы вашего отца. Вы ее здесь посадили после его смерти.

Генри, глянув на сына, покачал головой, срезал еще ветку.

— Это ему мама рассказала. — И тут же пожалел, что упомянул об Этель, омрачив счастливый день.

— Простите, — вздохнула Саманта. — Жаль, что я ее не застала.

Генри грустно улыбнулся и кивнул, а Марти обнял девушку за плечи, коснулся губами ее виска. Саманта переменила тему:

— Марти говорит, вы были блестящим инженером, вам даже разрешили досрочно выйти на пенсию.

Подрезая дерево, Генри краем глаза наблюдал за Самантой, будто перечислявшей пункт за пунктом воображаемого списка:

— Вы чудесный кулинар, любите работать в саду, и рыбака лучше вас не сыскать. Марти рассказывал, как вы его брали на озеро Вашингтон ловить нерку.

— Да, верно… — Генри посмотрел на сына. Почему же Марти никогда не говорил ему об этом сам? Ясно почему, достаточно вспомнить расстояние — точнее, пропасть, разделявшую самого Генри с отцом.

Саманта пальцем помешала кубики льда в стакане.

— Еще Марти сказал, вы любите джаз.

Генри встрепенулся. Вот это уже настоящий разговор!

— И не всякий джаз. Основоположников западной школы джаза и свинга — Флойда Стэндифера, Бадди Кэтлетта, — и еще вы большой поклонник Дэйва Холдена, не говоря уж о его отце, Оскаре Холдене.