Снова прогрохотал гром, упали первые тяжелые капли, и уже через несколько секунд обрушился ливень. Генри просунул последний сверток — с бумагой для писем, марками и тканью.

— Беги! — сказал он.

— Нет. Я хочу еще побыть с тобой.

— Ты простудишься. Беги, я через неделю вернусь. Я найду тебя.

— Свидания окончены! — заорал солдат, успевший облачиться в зеленый дождевик. — Всем отойти от ограды!

Дождь хлестал все сильней, стучал по земле, заглушая голоса.

Генри вдруг показалось, что уже поздний вечер: тучи затянули горизонт, вокруг потемнело.

Кейко просунула тонкую руку сквозь колючую проволоку, коснулась Генри.

— Не забывай меня, Генри. И я тебя не забуду. И если родители не хотят с тобой разговаривать, я буду говорить за них и скажу, что ты чудо.

— Я буду приезжать каждую неделю.

Кейко отступила от ограды, придерживая полы плаща, под котором были спрятаны подарки.

— Через неделю увидимся?

Генри кивнул.

— Я напишу тебе!

Кейко кинулась догонять остальных обитателей лагеря, приходивших на свидание. Посетители тоже уже разошлись. У ограды остался один Генри — мокрый до нитки, он смотрел сквозь дождь вслед Кейко, бежавшей к павильону для скота, ставшему для нее домом. Генри не чувствовал ни хлещущих по лицу косых струй, ни холода. Он был счастлив.

Быстро сгущавшиеся сумерки прорезали лучи прожекторов, направленных на последних посетителей, бредущих к главному выходу. Генри медленно спустился с холма к грузовику миссис Битти. Забравшись в кузов, та стягивала ремнями ящики из-под фруктов; алый огонек сигареты высвечивал обвисшие щеки, массивный подбородок.

Внезапно Генри услышал музыку. Сначала тихую, а потом зазвучавшую из динамиков. Та самая пластинка. Их пластинка. «Прогулка бродячих котят» Оскара Холдена. Музыка разливалась в темноте, над колючей проволокой, над бараками, заглушая шум дождя. Она была такая громкая, что охранник у ворот заорал: «Выключить!» Лучи прожекторов заметались по лагерю в поисках источника звука.

И вот пришла новость, которой Генри с ужасом ждал все лето. Он знал, что рано или поздно это все равно случится. Кейко переводят в глубь страны.

Лагерь «Гармония» изначально был задуман как временный, пока не построят постоянные поселения внутри страны — подальше от побережья, где лагеря уязвимы для бомбежек или захвата. В прибрежных колониях каждый японец мог оказаться шпионом — следить за перемещениями военного флота и кораблей снабжения. Поэтому чем дальше от побережья отослать японцев, тем лучше. «Для нашей безопасности», — повторял отец Генри еще в те времена, когда разговаривал с ним. Но эти его слова по-прежнему звучали в ушах Генри, нарушая угрюмую тишину квартирки на Кантонском бульваре.

Кейко писала Генри каждую неделю. Иногда просила какие-нибудь пустяки вроде газет или вещи поважнее: мыло, зубной порошок — то, что Генри с миссис Битти могли провезти за колючую проволоку. В лагере для переселенцев всего не хватало.

Вначале Генри сомневался, сможет ли он получать письма Кейко. Отец разорвал бы в клочки любое послание из японского лагеря. Но письма первой находила мама — она ежедневно проверяла почту и прятала письмо Кейко под подушку Генри. И хотя она тоже хранила упорное молчание, Генри знал, что это дело ее рук. Она старалась повиноваться мужу, уважать его желания, но и сына она любила. Генри хотелось поблагодарить ее, но разговор даже наедине был невозможен: заметить, что мама нарушает отцовские правила, попросту значило бы оскорбить ее. И Генри молчал. И лелеял свою благодарность молча.

В последнем письме Кейко сообщила, что ее отец уже уехал — отправился добровольцем в лагерь Минидока в Айдахо, на самой границе с Орегоном. Мистер Окабэ попросился в рабочую бригаду — строить столовые, жилые помещения и даже школу.

Кейко уже рассказывала, что ее отец, адвокат, теперь работает бок о бок с врачами и другими людьми умственного труда — все они стали разнорабочими, трудились за гроши под жарким летним солнцем. И, как видно, не зря. Добровольцы стремились остаться поближе к дому, к Сиэтлу. К тому же им обещали скорое воссоединение с родными, как только достроят лагерь. Другие семьи разлучали, отправляли кого в Техас, кого в Неваду. Что ж, хотя бы Окабэ останутся вместе.

Генри знал, что в его распоряжении остаются считанные дни. Нынешняя поездка в лагерь, возможно, последняя. В следующий раз он увидит Кейко неизвестно когда. И неизвестно, увидит ли вообще.

На четвертом участке Генри побывал уже не меньше десяти раз. То на кухне, то в столовой, то у гостевой ограды, где встречался с Кейко, а иногда и с ее родителями, стоя среди других посетителей, — днем их обычно бывало немного, человек пять-семь. Но внутри лагеря он ни разу не был. В том числе и на бывшей ярмарочной площади, ныне ставшей общим двором. Сейчас площадь представляла собой пыльный (а после дождей — грязный) пустырь, вытоптанный башмаками узников.

Сегодня будет по-другому. Генри уже привык к этому странному месту. К собакам, охранявшим главный вход. К пулеметным вышкам. Даже к солдатам с винтовками. Все здесь теперь казалось ему обыденным. Но сегодня, привычно суетясь в столовой, Генри решил повидать Кейко. Не у ограды. Он собрался проникнуть в лагерь.

Когда большинство японцев уже обедали и работы на раздаче почти не осталось, Генри отпросился в уборную. Народу немного, напарник справится и один.

Кейко в столовой пока не появлялась. Она старалась приходить попозже, чтобы поболтать с ним, не задерживая очередь.

Из кухни Генри выскользнул через черный ход, постаравшись незаметно прошмыгнуть мимо миссис Битти — та, попыхивая сигаретой, болтала с сержантом-снабженцем. Если она и видела Генри, то ничем этого не выдала.

В уборную Генри не пошел, а обогнул столовую и затерялся в толпе японцев, возвращавшихся к большому сараю, где теперь ютились триста человек. Значок «Я китаец» он предусмотрительно сунул в карман.

«Если попадусь, — думал Генри, — вряд ли меня сюда еще пустят. Ох и влетит от миссис Битти. Но раз Кейко уезжает, то и я сюда больше не приеду, так не все ли равно? Для меня это последние выходные в лагере — и для Кейко тоже».

Возможно, узникам и показалось странным, что за ними увязался мальчишка-китаец, но никто не подал виду. Они негромко переговаривались по-японски и по-английски, обсуждали предстоящий переезд — слухами о нем гудел весь лагерь. Переезд, как выяснил Генри, был запланирован на будущую неделю.

Приблизившись к огромному бараку, где обитало большинство семей, Генри удивился, до чего мирно течет здесь жизнь. Благообразные старички, сидя в самодельных креслах, покуривали трубки, дети играли в классики. Женщины развешивали на веревках белье, а некоторые даже возились на грядках, разбитых вдоль стены.

Главный вход, тяжелую раздвижную дверь, днем держали открытой, чтобы проветрить душное помещение. Внутри тянулись рядами стойла, почти все занавешенные кусками материи — от посторонних глаз. Как понял Генри, лишь у немногих счастливцев имелись окна, куда проникал свежий воздух. Сквозь гул людских голосов неслись звуки флейты, замирая в длинном, нескончаемом проходе. Каждое стойло занимала семья, и жильцы навели на бывшем скотном дворе идеальную чистоту. И ничто здесь не напоминало о хлеве.

Генри блуждал вдоль проходов, между рядами комнатушек-времянок, не зная, где искать Кейко с семьей. Над некоторыми закутками висели таблички или плакаты — на английском или японском, а иногда на двух языках сразу. Но неподписанных жилищ было намного больше.

Внезапно Генри заметил самодельный плакатик и улыбнулся. На листе бумага, приколотом к занавеске, было написано по-английски: «Добро пожаловать в отель „Панама“».

Генри постучал по балке в углу стойла:

—  Коннитива!

— Доната дэс ка? — послышалось из-за занавески. Кто там? Генри узнал голос Кейко. Интересно, когда она успела выучить японский? А сам он с каких пор здоровается по-японски?