Дядя был интеллектуалом и грекофилом. Он прекрасно знал даже самые незначительные факты из греческой истории и умел увлекательно рассказывать. Особенно запомнился Бруту его рассказ об Антигоне – по-солдатски прямом и остром на язык полководце Александра:

– …и когда какой-то восточный посол сказал Антигону: «Прекрасно и справедливо то, что делают цари», тот ответил: «У варваров – да, а у нас прекрасно только прекрасное и справедливо только справедливое! А сколь прекрасны все деяния царя, порой лучше всего знает тот раб, что выносит его ночной горшок».

Брут хохотал и глядел на Катона с восторгом.

Сервилия хотя и морщилась от таких застольных бесед, но была рада, что они уводили от темы Цезаря. Катон шкодливо смеялся:

– Ну не буду, не буду, не морщись, сестрица! А вот отгадай-ка мою загадку, Брутус: почему у спартанцев каралась смертью потеря щита, а не потеря шлема?

Бледный мальчик медленно рассуждал вслух:

– Если гоплит[71] потеряет шлем, он погибнет сам. А если гоплит потеряет щит, невозможно будет построить, например, «черепаху», и тогда погибнут все.

– Вот именно! – радовался дядя. – И что из этого можно заключить?

– Не знаю… Что щит в бою… важнее шлема?

– Нет, малыш! Что благо многих у спартанцев считалось важнее блага одного!

– А это хорошо или плохо?

– Вот сам и подумай, а еще лучше – почитай, что Платон написал о государстве, и потом мне ответишь. И сейчас, ну-ка, давай проверим, хорошо ли твой грек учит тебя истории!

Сервилия смеялась:

– Помилуй его, Катон, ему давно пора отправляться спать.

– Ну, Сервилия, всего лишь один вопрос! – ребячливо упрашивал Катон. – Слушай, Брут! Один спартанский царь, вступивший против воли народа в переговоры с персами, был изгнан. Персы недоуменно спросили, как могли простолюдины, какой-то там «демос», изгнать его, богоданного царя. Как же звали этого царя, и что он ответил?

– Царя звали… звали его… это был… Не помню! А ответил он… ответил… так: «Потому что… законы Спарты сильнее, чем власть царей»? – вопросительно посмотрел мальчишка.

Катон просиял:

– Ты запомнил самое главное! И за это тебе – награда!

– Гладиус?! – воскликнул мальчишка.

– Нет, нечто гораздо более вечное и более сильное, чем любой гладиус. Запомни: все мечи на свете превратятся в ржавую пыль, а это останется! – Катон щелкнул пальцами, и раб, склонившись, подал предмет, завернутый в коричневую замшу.

Брут, замирая от счастья, бережно развернул. Это был его первый собственный свиток «Илиады».

И еще говаривал на семейных обедах Катон мальчишке Бруту: «Имена никогда не даются людям случайно, ничего случайного в именах не бывает. И помни, какое тебе дано великое имя: Люций Брут! Тираноборец и основатель самой великой республики на свете!» И болезненный мальчик серьезнел.

Об этих разговорах Цезарь не знал, но догадывался…

На февральский Праздник Волчицы, вскормившей Ромула и Рема, – Праздник Луперкалий – на Палатинском холме со своего позолоченного кресла на пурпурном помосте вечный диктатор Цезарь пристально наблюдал за толпой. Обнаженные юноши из лучших римских семей, следуя древнему обычаю, неслись по улицам и стегали мохнатыми плетками протянутые к ним из толпы руки – чтобы пришли к римлянам счастье, удача, урожай, плодовитость, а беременным – легкие роды. Огромная многорукая толпа тянулась к ним, и мохнатые плетки отлично делали свое дело.

И вот, закончив у пурпурного помоста священный бег, на помост поднялся хмельной мускулистый красавец в одной набедренной повязке, с улыбкой озорного сатира. Марк Антоний. Он с шутливо-издевательским поклоном предложил Цезарю… символическую царскую корону.

Толпа замерла в недоумении: такого не было в традициях Праздника Луперкалий. Брут смотрел с ужасом.

Цезарь отстранил корону рукой. В толпе раздались приветственные, хмельные, радостные возгласы. Всего несколько. Люди еще не совсем понимали, что происходит.

Марк Антоний тут же предложил Цезарю царскую корону опять, уже настойчивее.

Цезарь помедлил чуть долее. Толпа замерла и даже, показалось, протрезвела, начиная осознавать зловещее значение момента. Цезарь кожей ощущал настроение римлян.

Вечный диктатор опять отстранил корону. Толпа взорвалась восторгом!

Марк Антоний предложил Цезарю корону опять. И все повторилось, только рев толпы, когда Цезарь и в этот, третий, раз отказался от царской короны, усилился десятикратно. Римляне не хотели царя. Не хотели! И в тысячи глоток кричали об этом восседавшему на пурпурном помосте Цезарю.

Брут – и не только он! – хорошо понял, что значил этот фарс на Празднике Луперкалий: Цезарь проверял реакцию римлян. А что, если пожизненный диктатор станет царем? И Брут осознал, почему диктатор это делал: он постепенно приучал толпу к возможному «царю Рима»! «Смотрите, это же совсем не страшно и ничуть не больно!» Так необъезженного коня сначала заставляют просто походить под седлом, без седока. И вот тогда Брута охватили такой ужас и такая ненависть и презрение к себе, что он позавидовал самоубийству Катона и, подняв лицо к словно мелом выбеленным облакам над Тибром, просил прощения у человека, заменившего ему отца. Он – предал память и дело любимого человека! Потому что принял от Цезаря не только помилование, но и должность – принял от врага, от тирана Рима! К тому же совсем недавно Цезарь намекнул ему, что пора подумать и о консульстве, и предложил свое содействие.

Консульство! Предел мечтаний каждого. И Брут тогда кивнул искусителю и впрямь начал думать и мечтать о консульстве и о том, сколько добрых дел мог бы сделать при такой власти. Брут ненавидел себя сейчас гораздо больше, чем Цезаря, – за собственное ничтожество и предательскую душонку. Но и Цезаря тоже – за предложенное искушение, которому было так трудно противостоять.

А Цезарь во время праздника заметил, что у сына начали так же редеть волосы у лба.

Праздничный обед тоже был испорчен. Придя домой с праздника, Брут дал волю чувствам: «Этот человек погубит Рим!» Сервилия ничего есть не стала и, жестом приказав рабам удалиться на свою половину, лежала на обеденной кушетке напряженная, словно в мертвом окоченении. А новая жена Брута, дочь Катона, до сих пор глубоко потрясенная самоубийством любимого отца, сказала, по своему обыкновению патетически, обратя на Брута глаза – большие и всегда с искоркой безумства: «Если, мой любимый, мой муж, тебе нужна моя жизнь, чтобы отплатить этому чудовищу Цезарю за всю причиненную нам боль, – только скажи, что мне нужно сделать. Я ничего не боюсь и готова выполнить все!» И вдруг схватила со стола нож и полоснула себя по запястью. Сервилия и Брут окаменело смотрели, как густая темно-красная кровь заструилась на мраморный пол, на его синеватые прожилки, похожие на человеческие вены.

Пока рабы перевязывали ей руку, Сервилия резко поднялась с кушетки и попросила Брута выйти с ней в перистиль. И там, между колонн, сказала ему, без всяких предисловий и экивоков, медленно, с расстановкой, словно говорила на иностранном языке и не уверена была, что иначе до него дойдет: «Цезарь – твой настоящий отец. Твой отец. Цезарь. Ты – его сын. Если ты причинишь ему зло, ты станешь отцеубийцей».

«Цезарь-отец-Цезарь-отец-Цезарь-отец», – слова били в голове Брута, как будто какой-то обезумевший кузнец с оглушительным звоном все опускал и опускал молот на пустую наковальню, и именно потому, что наковальня была пуста, в этом не было смысла и этому не виделось конца.

– Какой грустный в этом году праздник, – сказал Брут меланхолично. И посмотрел на нее совершенно чужими глазами.

С того дня сын перестал замечать ее, как будто ее тогда, и вправду, просто сожгли на закате за Тибром.

Цезарь смотрел в потолок, и бессонница гнала перед его мысленным взором воспоминания, словно облака. Опять вошел раб и, стараясь оставаться как можно более незаметным и двигаться бесшумно, заменил ночную вазу.