– Ты сейчас подверг себя такой опасности, такому риску… Эта встреча со мной может стоить тебе жизни, – прошептала Сервилия, еще в истоме от пережитого ужаса и потому небывалого по силе, острейшего удовольствия.
– Риск? – Он посмотрел на нее удивленно, потом понял и улыбнулся. – А, риск! Я ничем не рискую. Ты же не пойдешь рассказывать о том, что жрец Юпитера разделся и занимался с тобой любовью в саду твоего мужа. Именно поэтому я доверяю тебе больше всех. Мы – сообщники. Да и не время сейчас беспокоиться о таких незначительных вещах: в Риме хаос, и один закон – Сулла.
Теперь Сервилия поняла, что недооценивала своего доброго и нежного мальчика, однажды свалившегося ей почти что на голову с яблоком во рту. А может, тот просто остался в том жарком дне их первой встречи, а этот – был кто-то другой? Она понимала, что все так и должно быть, все правильно, но ей почему-то стало грустно.
И тогда Сервилия поразила Цезаря молнией совсем иного свойства: она решительно сказала ему то, чего раньше говорить не собиралась из опасения, что мальчик может проговориться. Что беременна уже второй месяц, и что, без сомнения, ребенок – его. И по срокам, и вообще – за шесть лет жизни с мужем не забеременела ведь ни разу, а тут… Она была уверена, что доверенная жрецу Юпитера тайна ее в полной безопасности.
Цезарь поначалу был очень горд: теперь-то уж он – настоящий мужчина! А потом усомнился и годами не верил. Тем более что муж Сервилии справил все приличествующие рождению долгожданного сына церемонии lustratio [48] и, по всей вероятности, не имел по этому поводу никаких сомнений.
«Как давно это было!» – вздохнул Цезарь, вперив взгляд в потолок своей спальни, расписанный по штукатурке ветвями.
Голова его лежала на подушке в дрожащем круге света, который создавали две масляные лампы по обе стороны ложа. Лицо «пожизненного диктатора» на подушке было единственным светлым, желто-восковым четким контуром в темноте, и очень легко было представить сейчас, как будет выглядеть это лицо мертвым.
Его первая жена, четырнадцатилетняя Корнелия, дочь покойного уже к тому времени Корнелия Цинны, была миловидной, прекрасно воспитанной, сдержанной, молчаливой, достаточно приятной в постели. Вскоре у них родилась дочь. Корнелия полностью подчинялась во всем свекрови, но это не тяготило ее: к беспрекословному послушанию девочка была приучена еще в родительском доме. Властной Аурелии невестка нравилась.
Сравнивать Корнелию с опытной, неизбывно притягательной и непредсказуемой Сервилией было невозможно. И Гай Юлий никогда не сравнивал, а каждой отводил свое место.
«Остерегайтесь плохо подпоясанного юнца!»[49]
Однажды на авентинской улице, совсем недалеко от моста Пробус, Гая Юлия угораздило повстречаться с Суллой. Желтый паланкин Суллы несли в сопровождении целой когорты ликторов и вооруженной охраны из фракийских гладиаторов в латах, похожих на черепах, и с такими же крошечными, как у testudos [50], головами. Телохранители расталкивали зевак, не успевших отскочить вовремя. Утица стремительно пустела. Люди старались уменьшиться и юркнуть куда-нибудь прочь с пути Суллы, как обреченные рыбешки при появлении медленной голодной акулы: кто угодно мог угодить в список проскрипций, потерять имущество и жизнь. Цезарь в своем облачении жреца-фламиния вжался в стену: раствориться, стать невидимым! Но то, чего он боялся, все-таки произошло: паланкин остановился прямо перед ним и ликторы расступились.
Один из ликторов по знаку Суллы откинул занавесь паланкина, так что Гай Юлий оказался прямо пред очами диктатора. О, Сулла развил хорошую память на лица, он без особого труда узнавал даже юных родичей всех своих врагов. По обычаю знатных фамилий, отцы приводили сыновей послушать речи ораторов на Ростре, в Курии и в Concilium Plebis[51]. У самого диктатора такой возможности никогда не было – его отец очень рано умер, оставив сына униженным нищетой. Теперь Сулла вглядывался в юные, еще не знавшие бритвы мордашки и старался угадать, как будут выглядеть они, когда огрубеют их голоса и зарастет щетиной подбородок. Любой из этих мальчишек мог однажды стать врагом. Сулла особенно хорошо запомнил тогда племянника консула Мария. И еще запомнилось ему, что мальчишка Юлиев всегда как-то по-особенному, очень свободно подпоясывал одежду. Сулла увидел в этом дурной знак.
Естественная смерть заклятого и такого влиятельного врага Гая Мария вызвала у Суллы глубочайший вздох облегчения – боги сделали трудную работу за него. Но оставался Юлий Цезарь – не только племянник почившего консула, он еще и зять Корнелия Цинны, второго заклятого, хоть и тоже мертвого врага.
Нетерпеливо щелкая пальцами, жестом, каким подзывают квадрантарию [52], Сулла приказал ему подойти к паланкину, который не опустили на землю, а продолжали держать на весу гигантские, как атланты, нубийцы.
Гай Юлий надеялся, что облачение жреца Юпитера защищает его по крайней мере здесь, на улице, при свидетелях. Он притворился, что не понимает, чего от него хотят, и не двинулся с места.
Цезарь с пор не забывал тот страх, от которого вся одежда прилипла тогда к спине.
– Ну что же ты, Юлий, не бойся меня, подойди! – Сулла улыбался. Он был в хорошем настроении.
Выхода не было. Гай Юлий подступил к паланкину Суллы.
И тут же забыл о своем страхе – настолько необычным и притягательным было лицо диктатора: тяжелые, низкие, словно опустившиеся от собственной тяжести надбровья и брови, а из-под них буквально слепил пронзительный взгляд ярко-голубых навыкате глаз. Взгляд, который совершенно невозможно выдержать. Ходила молва, что даже животные не могли вынести взгляда Суллы – отворачивались, отступали.
Цезарь впервые видел диктатора так близко. Багровая шелушащаяся сыпь на болезненно белой коже лица портила Суллу и вызывала брезгливое чувство. На щеке сыпь сливалась и выглядела как большая багровая смоква. Несмотря на ужасы сулланского террора, по Риму ходила сочиненная в Афинах дразнилка: «Сулла – смоквы плод багровый, чуть присыпанный мукой», и на римских стенах то там, то тут за ночь появлялись рисунки – смоква, пронзенная ножом, смоква, жарящаяся на вертеле, смоква с нарисованным ртом, в который был вставлен очень реалистично изображенный… Юлий вспомнил один такой рисунок, и губы тронула непроизвольная улыбка.
– Вот так встреча! Племянник Мария и зятек Цинны, Гай Юлий Цезарь! – тоже неожиданно усмехнулся Сулла. – Я бы на твоем месте рыдал. А ты улыбаешься… Чему? Если вспомнил хорошую шутку, может, посмеемся вместе?
– Я не улыбаюсь. Это судорога. Судорога… благоговения, – спокойно ответил Юлий, глядя прямо на круглое пятно на щеке диктатора.
Сулла впился в него пронзительными голубыми глазами: властитель Рима не мог поверить, что этот щенок, которого он может сейчас раздавить пальцем, посмел с ним нечто похожее на сарказм! И вдруг выражение лица диктатора совершенно изменилось. С радостной и открытой улыбкой, словно сообщая хорошую новость, он сказал:
– Завтра же объявишь о разводе с этой своей сучкой, дочкой мерзавца и клятвопреступника. Я решил выдать ее замуж сам, по собственному усмотрению. – И дружески, широко улыбнулся.
Юлий похолодел. Контраст выражения лица Суллы с тем, что он говорил, был настолько разительным, что заставил бы похолодеть кого угодно. Диктатор не зря провел нищую юность среди мимов, шутов, музыкантов и актеров, у которых и научился лицедейству. Потом улыбка резко погасла. Ликторы с безучастными лицами держались на почтительном расстоянии.
Гай Юлий, словно покоряясь судьбе, опустил голову. А когда поднял, лицо его было таким удрученным, что Сулла почти поверил.
